HHhH

Вальчик, чья причастность к покушению пока еще точно не установлена, вероятно, сейчас в ситуации несколько менее затруднительной. Только ведь бродить по Праге, гудящей, как растревоженный пчелиный улей, хромая, с эсэсовской пулей в ноге и при этом безмятежно смотреть в ближайшее будущее вряд ли возможно… Вальчик идет к коллеге и другу Алоиса Моравца. Этот человек, как и сам Моравец, железнодорожник, он, как и тот, участник Сопротивления и ангел-хранитель парашютистов, как и тот, женат на женщине, всем сердцем преданной людям, которые борются с оккупантами. Она и открывает дверь смертельно бледному Вальчику. Хозяйке квартиры парень хорошо знаком, он приходил сюда часто и временами, скрываясь, жил у них, но она зовет его Миреком, потому что не знает настоящего имени. Поскольку уже весь город полон слухами, она сразу же спрашивает: «Мирек, вы в курсе? Сегодня совершено покушение на Гейдриха». Вальчик вскидывается: «Он мертв?» Слышит, что пока нет, и снова опускает голову. Но у женщины на языке вертится вопрос, и она не выдерживает: «Скажите, а вы в этом не замешаны?» Вальчик силится улыбнуться: «Что вы, пани, конечно, нет, я для таких дел слишком мягкосердечен». Но у пани был случай разобраться, что собой представляет ее жилец, и ей ясно: Мирек соврал. Впрочем, лжет он скорее машинально, даже и не надеясь, что ему поверят. Хозяйка, которая не сразу заметила, что парень хромает, спрашивает, не надо ли гостю чего-нибудь. Гость просит сварить ему кофе, «очень-очень крепкого кофе», а еще – если можно – походить по городу и послушать, что говорят на улицах. Потом и он, как Габчик у Новаковых, направляется в ванную, объяснив это тем, что уж очень горят ноги. Женщина думает: наверное, чересчур много ходил пешком. И только на следующее утро, обнаружив на постельном белье пятна крови, хозяева квартиры понимают, что Мирек ранен.

А в больницу к полудню приезжает хирург, и сразу же начинается операция.

В четверть первого Франк, глотнув для храбрости, звонит Гитлеру. Как и предвиделось, фюрер страшно недоволен. Больше всего он злится, услышав, что Гейдрих ездил без эскорта в открытой небронированной машине. Теперь уже на том конце провода не крик – рычание. Всю брань, которую извергает Гитлер, можно поделить на две части: во-первых, он обещает, что эта свора бешеных собак, этот чешский народ, дорого заплатит за свою наглость, а во-вторых, убивается, как же мог Гейдрих, его лучший сотрудник, человек такого масштаба, такой важный для нормального функционирования всего рейха, да, да, совершенно необходимый, как он мог оказаться таким кретином, как он мог проявить подобную небрежность, преступную, да-да, преступную безответственность!

Дальше – о мерах, которые надо предпринять. Тут все очень просто. Следует немедленно:

1) расстрелять 10 000 чехов;

2) пообещать 1 000 000 рейхсмарок тому, кто поможет арестовать злоумышленников.

Гитлер всегда был охоч до чисел, и, если возможно, – покруглее.

После обеда Габчик с Либеной (пара всегда привлекает меньше внимания, чем мужчина, который идет один) отправляются за тирольской шляпой: небольшая зеленая шляпа с фазаньим пером сделает из Йозефа немца. И, подумать только, эффект от этого весьма условного маскарада превосходит все ожидания! К Габчику обращается эсэсовец в форме, спрашивает, не найдется ли огонька. Габчик, стараясь держаться как можно более чопорно, достает зажигалку и дает немцу прикурить.

Я тоже закуриваю. Я чувствую себя примерно так, как если бы был блуждающим по Праге графоманом-неврастеником. Пора, наверное, сделать паузу.

Нет, не получается никакой передышки. Надо все-таки пережить эту среду.

Расследование поручено комиссару Паннвицу[327], тому самому человеку в черном плаще, которого мы мельком видели в больнице, когда гестапо присылало его туда за новостями. Улики, обнаруженные на месте преступления, – Sten, портфель с противотанковой гранатой английского производства – ясно говорят о том, что за попыткой убийства протектора стоит Лондон. Паннвиц докладывает об этом Франку, тот снова звонит Гитлеру.

Нет, удар нанесен не внутренним Сопротивлением, так что вряд ли стоит прибегать к массовым репрессиям – это навело бы на мысль о сильном всенародном недовольстве. А покарав только подозреваемых и соучастников – с семьями, конечно, чтобы другим неповадно было, – мы свели бы событие к его истинному масштабу: действовали террористы-одиночки, а организовано покушение за границей. Речь идет прежде всего о том, чтобы общественное мнение не пришло к неприятному выводу, будто здесь вся нация взбунтовалась…