HHhH

17 июня 2008 года. Все чудовищно усложняется. У обороняющихся больше нет их импровизированной «телескопической руки», и бункер, осаждаемый со всех сторон, теперь захлебывается – в прямом и переносном смысле. С той минуты, когда у эсэсовцев вдобавок к по-прежнему опасной для парашютистов амбразуре в стене появились еще два пути для проникновения в крипту, сопротивляющимся понятно: это конец. У них нет сомнений в том, что положение безнадежно. Парни перестают рыть землю (если раньше не перестали) и сосредоточиваются исключительно на стрельбе. Одни эсэсовцы по приказу Паннвица снова идут в атаку, пользуясь главным входом, другие в это время кидают в крипту гранаты, кого-то посылают еще разок попробовать спуск через люк. Тем не менее Sten’ы палят напропалую, ребята не сдаются агрессорам. Полная сумятица, просто форт Аламо[350], иначе и не скажешь, это длится, и длится, и длится, и никак не завершается, на них наступают со всех сторон: через люк, по лестнице, сквозь дыру в стене; гранаты, падая в воду, пока еще не взрываются – и четверо парашютистов стреляют по всему, что движется.

18 июня 2008 года. У них остается последний магазин с патронами, такое, думаю, замечают даже во время сражения – или особенно во время сражения. Этим четверым нечего сказать – все сказало их оружие. Габчик и Вальчик улыбаются друг другу – я в этом уверен, я так и вижу их улыбки. Они знают, что хорошо сражались. В полдень или около того внизу раздаются четыре одиночных выстрела, они слышны даже сквозь грохот сражения. И сразу наступает тишина. Тишина окутывает Прагу, будто саван из пыли. Все эсэсовцы замирают на месте, никто больше не решается выстрелить да и просто пошевелиться. Все выжидают. Паннвиц и тот одеревенел. Наконец комиссар кивает эсэсовскому офицеру, но тому явно не хочется в крипту, в нем нисколько не чувствуется мужественной уверенности, которую, согласно уставу, положено демонстрировать при любых обстоятельствах, и этот немец поручает пойти и проверить двум своим солдатам. Те осторожно спускаются на пару ступенек, оборачиваются на командира, смотрят на него – ни дать ни взять ребятишки. Офицер машет рукой: продолжайте, weiter, weiter![351] Все, кто находится сейчас в церкви, молча следят за разведчиками взглядом. Солдаты уже в крипте, их не видно. После их исчезновения проходят еще долгие секунды. И вот раздается крик. Буквально – из загробного мира. По-немецки. Офицер больше не колеблется, он с пистолетом в руке бросается вниз, потом поднимается – штаны у него мокрые до бедер – и орет: «Fertig!»[352] Все кончено. Четыре трупа плавают в воде – это тела Габчика, Вальчика, Шварца и Грубого, убивших себя, чтобы не достаться живыми врагу. На поверхности воды покачиваются клочки порванных банковских билетов и удостоверений личности. При осмотре подземелья находят спиртовку, одежду, матрасы и книгу. На стенах кровавые следы, на ступеньках деревянной лестницы – лужи крови (уж эта-то кровь – точно немецкая). И много гильз, но ни единого патрона: парни сохранили последние для себя.

Полдень. Семистам, если к тому времени не больше, эсэсовцам понадобилось семь часов, чтобы уложить семерых[353].

251

Моя история подходит к концу, и я чувствую внутри себя вакуум, я не просто устал, вымотан, опустошен – я абсолютно пуст. Я мог бы здесь и остановиться, но нет, так дело не пойдет. Люди, которые участвовали в этой истории, не персонажи, или, точнее, поскольку они стали персонажами по моей воле, я не хочу к ним относиться как к персонажам. С тяжестью на душе, не делая из этого литературу или, по крайней мере, безо всякого желания делать из этого литературу, расскажу, что стало с теми, кто еще оставался жив в полдень 18 июня 1942 года.

Когда я смотрю новости, когда читаю газету, когда встречаюсь с людьми, хожу в гости к друзьям и знакомым, когда вижу, как любой из нас суетится и пытается куда-то втиснуться, переходя от одного абсурдного зигзага жизни к другому, мне кажется, что мир смешон, трогателен и жесток. Примерно то же с этой книгой: история жестока, главные герои трогательны, я сам смешон. Но я в Праге.