Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

В нескольких километрах от лагеря труда и отдыха «Ровесник» Политехнического института располагался лагерь отдыха и труда «Энтузиаст» госуниверситета. И отцы-командиры последнего зазывали меня, своего старого собутыльника, заехать к ним как-нибудь на товарищеский ужин с воспоминаниями. Что однажды мы и проделали с коллегой Гильманом, малопьющим, но легким на подъем.

Было это в вечер выходного. Водку я закупил в городе, загрузив ее в багажник своей «копейки», захватил по пути коллегу Гильмана с горячей домашней помывки под пивко и без промежуточной остановки в месте нашего предназначения прикатил непосредственно в лагерь «Энтузиаст» по забитому автотранспортом шоссе. Воспоминаний об ужине с воспоминаниями о днях минувших у меня не осталось — ужин как ужин. Но возвращаться в подпитии по трассе было несерьезно. Тем более что плохиш Гильман открыл мне военную тайну: от лагеря до лагеря можно проехать по взлетно-посадочной полосе секретного аэродрома стратегических бомбардировщиков, базирующихся за околицей совхоза и лагерей. Ни ментов, ни охраны. На всякий случай возьмем полбутылки — и охрана самоликвидируется!

Попрощались. Поехали. Беспрепятственно въехали на взлетно-посадочную полосу. Набрали скорость. Пьяненький Гильман визжит:

— Не бери руль на себя, Коккинаки, а то взлетим!

Полоса ровная, железобетонная, вся в цветах метровой высоты. Красотища!

Вдруг коллега Гильман как заорет:

— Остановись, Володька! Свети на обочину! Это же Papaver somniferum! Мак опиумный! В промышленном масштабе! Во дают!

Вышли из машины. При свете фар картина потрясающая: разноцветье от белого до синего, в алых пятнах. И ни души.

Бывший пионер-мичуринец Гильман с видом знатока-наркодилера отковыривает с верхушки куста уже поврежденную кем-то цветочную коробочку.

— Атас, Володька, жмем отсюда по-быстрому — это настоящая наркоплантация, честное слово старого юнната!

До лагеря «Ровесник» мы домчались без тормозов. Единственное, что мы засекли, — это щелки глаз сидящего в сизых кустах мужика в тюбетейке. Может, от света он прищурился, а может, он просто был азиат.

Лопача я встретил лет семь спустя в отстойнике саратовского следственного изолятора. Меня, тогда пышноволосого, а ныне наголо стриженного, он, естественно, не узнал, да и его узнать было трудно: от пуза остался только обвислый кожаный мешок. На вопрос, как здесь очутился, бывший член бюро не ответил.

Уже в камере старожилы мне сказали:

— Это его космонавты усадили. Андропов дал задание аэрофотосъемку посевных площадей провести. Оказалось лишка чуть не половина. Неучтенного. Да еще люди говорят, на военном аэродроме анашу, падла, выращивал. Может, и врут, да что от коммуняк жадных ждать-то!

НАСЛЕДНИКИ

— Тоже мне Арраго! Считать надо уметь! — орал Макс под бурные аплодисменты.

Цирк понял, что его не разыгрывают, что на двадцатом месте третьего ряда партера вопит нечеловеческим голосом не подсадная утка, а похожий на клоуна настоящий гений быстрого счета. Макс сдержал обещание: мнемотехник Хорошевский был повержен, представление было сорвано. Купив водки и закуски, Макс вел своих молодых друзей в гостиницу «Волга», где он снимал номер-люкс всегда, когда приезжал в командировку в родной Саратов.

Фокусы Макса были нам давно известны, да и сам Макс Николаевич Ритов тоже уже два года не был для нас загадкой.

Я познакомился с ним в доме своего товарища и одногруппника по физфаку профессора Иманюэля Рабиновиц, университет Альбукерке, Нью-Мексико, США, а в те годы — Мишки Белова-Рабиновича. На самом деле дома никакого не было, а была маленькая двухкаморная квартирка в ветхом клоповнике, правда, в самом центре города. Через сорок лет трещавшее уже в шестидесятые годы здание сломали, и на его месте возвели памятник Столыпину. Мы не без оснований называем его памятником Рабиновичу, тем более что усы и борода усиливают сходство.

Меня, на то время бездомного, приютили по доброте душевные Мишкины родители Моисей Юдлович и Роза Соломоновна, интеллигентные люди старой закалки. Круг их друзей был не таким широким, но значимым: от знаменитого физика-весельчака профессора Степуховича, Розиного однокашника, до поэта Бориса Белова, родного Розиного брата. Степуховича звали Александром Давидовичем, а Солженицына Александром Исаевичем. Женой сидящего Солженицына была аспирантка Степуховича Наташа Решетовская. И однажды она перепутала адресатов: новогоднюю открытку с Кремлевской башней получил в бараке будущий великий романист, а треугольное письмо на тетрадном листке — на кафедре вольняшка-профессор. Обоих вызвали в одно и то же время и, хотя и по разным адресам, в одно и то же место. Писатель от вещдока так возревновал, что впоследствии, уже на свободе, с письмописательницей развелся. Профессор же в последущей жизни хвастал почти адюльтерным знакомством с великим зэком.