Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

— Ну, жди, проверю, — сказал конвоир и через пять минут вышел из дому со Славиной мамой. Опытная мама, видимо, все объяснила милиционеру, оплатила ему транспортные услуги и как ни в чем не бывало отвела сыночка под белы рученьки домой.

— Мама, — давясь горячими щами, спросил вольноотпущенник, — сколько же ты им заплатила?

— Десять рублей, балбес! — зло сказала мама.

— Из Москвы — за червонец?!

— От нашего вокзала, сволочь!

— Да я же пил последний раз на Павелецком!

— А потом лег в тамбур саратовского поезда, откуда тебя на конечной остановке и сняли! Хорошо, что жив остался, мерзавец.

Да, но я что-то отвлекся. Сидим мы в клубе. Зима. Вечеряем под пузырек. Слава уже дней десять как пропал. Вдруг приносят телеграмму:

«ПОДТВЕРДИТЕ ЛИЧНОСТЬ НЕИЗВЕСТНОГО ПРОНИКШЕГО ПОГРАНЗОНУ БЕЗ ДОКУМЕНТОВ ТЧК ОДЕТ СИНЮЮ МАЙКУ ГАЛИФЕ ТАПОЧКИ ВЫДАЕТ ЗА РАБОТНИКА КУЛЬТУРЫ ЛОГИНОВА СТАНИСЛАВА АНАТОЛЬЕВИЧА ТЧК НАЧАЛЬНК ЛИНЕЙНОГО ОТДЕЛЕНИЯ МИЛИЦИИ ПОРТА НАХОДКА МАЙОР ТУРЛУПОВ».

ДЖЕМ-СЕШН

В легендах о великих и ужасных шестидесятниках фигурантами являются ночь, кухня, сухое вино, дешевые сигареты, бородатые дворники, начитанные собственными рукописями, и влюбленные в них субтильные инженерши. Масштаб явления несколько преувеличен. В наших компаниях день не отличался от ночи, пили только водку и курили дорогие болгарские сигареты «Родопи» с фильтром. Мы были молодыми учеными, и у нас, кроме кухонь, был свой ночной клуб! Его организовал (и до сих пор вот уже пятьдесят лет им руководит) однорукий студент-историк Марк Пинхасик. Днем это был клуб студенческой самодеятельности, а ночью — настоящий «club». С деленьем на полы и с выпивкой из-под полы. Организаторские таланты Марка в оковах руководящей и направляющей роли коммунистической партии были столь невероятны, что по молодости беспощадные шутники говорили: «Да у него рука в обкоме!»

Пинхасик олицетворял собой жесткий авторитарный стиль руководства и пил кровь из трудового народа, продавая левые билеты на официальные мероприятия студенческой художественной самодеятельности. В качестве гонораров артистам он с зачетками хвостатых самородков ходил к их преподавателям, вымогая экзамены и зачеты по линии альма-матерного патриотизма. Я боролся с ним как мог. Но чаще не мог, чем мог. Договорившись с работодателем о написании сценария новогоднего капустника за двести целковых, обещанных денег я не получил. Но имея двухкратный перевес в живой силе, я, как джентльмен, не вызвал жмота на кулачный бой, а поразил его словом, распространив десяток машинописных копий подметного стишка следующего содержания:

Клуб превратился в змеиный клубок,

Спрятавший лик под монаший клобук,

В чудище с четным количеством ног

И нечетным количеством рук.

Однажды, выпивая в полуночное время в компании наиболее устойчивых единомышленников, я был отвлечен от бессмысленной и беспощадной критики убогих членов политбюро телефонным звонком.

— Через полчаса — в клубе! Джем-сешн, — неожиданно перешел на английский Пинхасик и положил трубку.

Реноме абонента было непререкаемо, и, второпях выпив на посошок с не приглашенными собутыльниками под модный тогда прощальный тост «Если не вернусь, считайте меня коммунистом, а если нет — так нет!», я, слегка покачиваясь, шагнул в неизвестное.

Наиболее неизвестным для меня был сам джем-сешн, а временно неизвестным оказался лошадино-профильный гражданин, сладко посапывавший по соседству.

Тем, кто хорошо помнит покраску забора Томом Сойером, не нужно объяснять суть джем-сешн: один музыкант начинает играть, а остальные в очередь перехватывают у него инструмент, делая то же самое, но как бы по-своему. Так как мне, как музыкально малосведущему, показалось, что «того же самого» было больше, чем «по-своему», я взгрустнул о безвременно покинутых товарищах и оглянулся в поисках нового друга. И он нашелся!

Вышеописанный сосед, не просыпаясь, так смачно икнул перегаром, что без тени сомнения в будущем я растолкал его и спросил:

— Мужик, ты вмазать не хочешь?

— Нихт ферштейн, — промычал потенциальный собутыльник, не открывая глаз.

— Не валяй дурака, — пожурил его я.

— Нихт ферштейн, — повторила разбуженная лошадиная голова столь естественно, что я своим стремительным умом, так же как и вы сейчас, понял, что передо мной настоящий немецкоязычный немец, ну, в крайнем случае, австриец, и ни на градус восточнее! Но это уже стремительные додумки моим задним умом, а тогда…