Hollywood на Хане (СИ)

На вершине Чапаева задувал ветер, и верёвка с флагами выгибалась широкой дугой. Флаги трепетали и протестующе щёлкали, а мы снимали уже наверно десятый дубль… «Сделай шаг влево и присядь» — говорит мне Валера, помня о моём параноидальном нежелании оказаться в кадре — «…и положи конец верёвки на снег…». Я послушно исполняю свой кинематографический долг, но всё во мне кипит и негодует: все многолетние мои рефлексы и инстинкты бунтуют и шипят мне в ухо: «надо валить отсюда, надо валить!..» — валить на седловину, где не известно ещё, найдём ли мы пещеру, в каком она будет состоянии и не потребуются ли длительные снегоуборочные работы…

Я поражаюсь Валериному терпению — хладнокровному, не имеющему временных границ. Я вижу, как Саша Коваль переминается с ноги на ногу и поглядывает в сторону седловины, и понимаю, что ему тоже вся эта затея с флагами кажется нелепой и неуклюжей… У бывшего военного репортёра, у человека, побывавшего с видеокамерой в тех местах, где лопается тонкая скорлупа реальности, выпуская в мир скользких рептилий безумия, где само время застывает от ужаса, как схваченная морозом волна, вся эта манная кашка не может не вызывать саркастического недоумения…

На мой взгляд — взгляд продвинутого любителя, — спуск с пика Чапаева на седловину провешен перилами довольно странно… Не слишком крутой склон, покрытый снегом глубиной по щиколотку, то есть такой, по которому можно спускаться без особых проблем, добросовестно провешен верёвками, а сама седловина, представляющая собой один сплошной гигантский карниз, в нескольких местах недвусмысленным образом проваленный на северную сторону, оставлена на волю случая, при том, что южная, наветренная сторона карниза довольно крута: если улетишь, шансы задержаться — нулевые…

Но вот, что характерно: усталый, в самом конце длинного и трудного перехода, траверсируя крутой карниз с ледорубом «на изготовку», я впервые за две недели почувствовал интерес и вкус к своему занятию… Впервые это было похоже на альпинизм, а не на изнурительный конвейер по переработке мышечной энергии в километры высоты… Обострились чувства и инстинкты, проснулся азарт и, по контрасту с этим азартом, я понял, насколько унылым и бездарным было всё предыдущее… «Ты тут для того, чтобы снимать фильм, и ещё — для того, чтобы перевернуть страницу и начать с чистого листа, а потому — жри и помалкивай…» — в сотый раз напомнил я себе…

«Пещерный город» встретил нас хмуро: все норы забиты под завязку. На седловине скопилось много народу, и переходя от пещеры к пещере мы везде получаем от ворот поворот.

«Тут, наверняка, должны быть прошлогодние пещеры, или же новые, которые занесло снегом, пока народ был внизу» — убеждённо предполагает Саша Коваль, и мы разбредаемся по склону, чтобы зондировать снег лыжными палками. Мы зондируем его над теми местами, где навалены небольшие комковатые сугробы: след проделанной пещерокопателями работы. Нащупав нечто перспективное, мы с Валерой раскапываем вход. Удар лопатой — и снег проваливается внутрь, открывая узкий лаз. Валера ныряет в темноту и спустя минуту выползает обратно, припорошенный снегом, как пончик — сахарной пудрой. Отряхивается, с сомнением качает головой. По обыкновению мягко, слегка грассируя, произносит:

— Не нравится мне… Места мало, низкая она какая-то — спину не разогнёшь… Мы там замучаемся…

— Будем дальше искать?..

— Стоит поискать.

Какое-то время мы продолжаем зондировать снег палками и ледорубами, но, в конце концов, возвращаемся к откопанной нами норе.

— Давай, я поснимаю, как ты будешь раскапывать вход — предлагает Валера.

— Давай… — соглашаюсь я, на этот раз жалея, что не выучился на оператора…

Непривычная высота гирями повисает на руках, и каждый раз, когда я разгибаю спину, чтобы откинуть снег, в глазах приплясывают алые змейки… Снежная лопата весит тонну, и после двух совков снега, молодецким замахом отправленных в отвал, я подолгу восстанавливаю дыхание.

Наконец, Валера насытился и убрал камеру в чехол.

— Давай я помашу…

— Помаши…

Валера машет, и я с восторженной завистью наблюдаю, как легко он это делает…

Пещера, в которую мы вселились, более всего напоминала погребальную камеру фараона, но была не в пример холоднее и предназначалась капризным живым людям. То, что в ней невозможно было выпрямиться во весь рост — полбеды, в конце концов, нам в ней не танцульки устраивать, ужасно было другое: на снежных нарах, вырубленных в её стенах, невозможно было сидеть, не склонив голову вперёд или набок. Это особенно мучительно, когда ты устал и страдаешь от недостатка кислорода. Процесс питания и, тем более, питья превращается в этих условиях в изощрённую пытку. Попробуйте склонить голову на плечо и выпить кружку горячего чая, и вы поймёте, о чём я говорю… Кроме того, сидя в такой норе, ты чувствуешь себя погребённым заживо, и хотя никто из нас не страдал клаустрофобией, всё это было довольно утомительно и действовало на психику раздражающим образом.