Homo Irrealis

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. <…> Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. <…> Всемогущий Невский проспект!

Гоголь описывает, как внешность Невского проспекта меняется от часа к часу. Невский проспект утром, в полдень, в два часа пополудни, в три, в четыре:

Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих.

Самые лирические и бодлерианские мазки своей кисти Гоголь приберегает для последнего своего описания Невского проспекта в сумерках:

Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет.

Два примерно часа по ходу моих пяти ночей в конце июня — их называют белыми ночами, потому что в это время года солнце никогда не заходит, — я смотрел на вечерний свет Гоголя на Невском проспекте из своего окна. В разгар лета свет не нужен вовсе, но все же он отбрасывает свое чарующее сияние на опустевшую улицу. Сегодня, хотя газовые рожки вдоль тротуаров давно заменили электрическими лампами, воображаемые следы мерцающих старых фонарей на Невском проспекте до самого Адмиралтейства никуда не делись.

Невский проспект с его четырьмя полосами движения в сторону Адмиралтейства и четырьмя обратно ничем не отличается от главной торговой улицы любого другого города: дорогие бутики, модные рестораны и кафе, универмаги, «Пицца Хат», KFC, «Макдоналдс», автобусы, троллейбусы и трамваи; между крупными магазинами и арками, которые ведут в видавшие лучшие времена дворы, натыканы, как и всюду, задрипанные киоски, где торгуют мобильными телефонами, и окошки обменников валюты. Здания вдоль улицы стоят экстравагантные, некоторые воистину великолепны — но в цветисто-итальянском стиле, который нравился Романовым. Очень многие отреставрированы (по крайней мере снаружи), хотя некоторые чердаки, которых не видно с улицы, остаются в плачевном состоянии. Реставрация всегда была символом Санкт-Петербурга. После наводнений, блокады, едва ли не намеренного пренебрежения советской власти многие здания и отели Невского проспекта с их подсвеченными фасадами, точно отзвуки залитого газом гоголевского мира, ускользают в прошлое.

Во время прогулок днем мне хочется чего-то неожиданного. По чистой неожиданности — то есть чудом — я подмечаю застекленную арку в доме номер 48 и по непонятной прихоти решаю зайти в двухнефную галерею. Она вполне может соперничать с малыми сохранившимися аркадами в Париже, Лондоне и Турине, но при этом не так велика и просторна, как Галерея в Милане или московский ГУМ, выходящий на Красную площадь. Тем не менее, войдя в этот торговый пассаж XIX века, который Достоевский описал в «Двойнике» и «Крокодиле» — он полностью отреставрирован в согласии со вкусами XXI века, — я тут же приметил отдел, где продавали товар, который имеется в каждом петербургском сувенирном магазине: ярких раскрашенных матрешек. Расписные куклы, вставленные, от самой маленькой до самой большой, одна в другую, представляют собой метафору всего, что здесь есть: один режим, один лидер, одна эпоха входит в другую или, как, по слухам, говорил Достоевский, один писатель вылезает из шинели другого.