Читаем Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна полностью

Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

Коллектив авторов , Марк Липовецкий , Марк Наумович Липовецкий

Цикл завершается императивом: «положите мне руку на я, и я уступлю желанью»[455], – который прямо резонирует с первым стихотворением цикла – в нем «отсутствие себя» решительно квалифицировалось как форма свободы: «у кого нет я, / может позволить себе не-явку, / хощет отправиться на свободку». По-видимому, это состояние свободы оказывается неустойчивым, и Степанова приходит к пониманию отказа от «я» как формы служения, как нравственного долга перед близкими и дальними, любимыми и ненавидимыми, но в равной степени лишенными голоса веком исторических катастроф и неизлечимых травм. Из этого служения вытекает уникальность я– его (ее) историческая в полном смысле этого слова неизбежность:

учу обойтись без я: но кто без меня обойдется!я пойдет за тобой, отсюда до смертного часабудет стучать тебе в уши, покуда не скажешь«вот я!»[456]

Именно этот этический принцип Степанова в полной мере осуществит в своей прозаической книге «Памяти памяти» (2018).

Аналогичные чувства испытывают и другие поэты постромантического склада. См., например, у Фанайловой: «Я не хочу быть этой психопомпой / Но ей нечаянно являюсь»[457]. А Барскова непосредственно осуществляет этот принцип в таких своих известных циклах, как «Справочник ленинградских писателей-фронтовиков 1941–1945» и «Пылкая Дева, или Похождения Зинаиды Ц.». Воображаемый вентрилоквизм чужого сознания во всех этих стихах тождествен обретению автором собственного голоса:

Теплый-теплый день когдаОтпускаешь ты меняМертвой струйкой изо ртаВыпускаешь ты меняВ светлый праздник – в никогда[458].

Еще одна достаточно очевидная точка пересечения между нео– и постромантизмом связана с вниманием к пограничным ситуациям, в свою очередь порождающим оксюмороны в репрезентации как внутреннего мира, так и внешних обстоятельств. В современной поэзии, в отличие от неоромантизма, экстремальные ситуации, как правило, не стилизованы (поэзия Ф. Сваровского с его научно-фантастическими сюжетами – скорее исключение, чем правило). Напротив, «пограничье» вписано в постсоветскую повседневность, сплетено с узнаваемыми хронотопами, насыщенными насилием или его ожиданием. Насилие как «фон» формирует экзистенциальный, а не политический или исторический контекст во многих стихах 2000–2010‐х, но особенно отчетливо это заметно в поэзии Елены Фанайловой. Эта тема начинается у нее с исследования советских травм («…они опять за свой Афганистан», 2000), продолжается стихами о бандитах и бизнесменах 2000‐х («Черные костюмы», 2008), а сегодня воплощается в растущем на глазах цикле «Лисистрата», в котором стихия войны из Донбасса распространяется по всему «русскому миру», проникая в самые, кажется, интимные ситуации:

Ни Крыма твоего не надо, ни Кавказавесь день преследуют две-три случайных фразыпечаль моя чернани БАМа твоего, ни ЛОГОВАЗаработ столичных по благоустройствуребят отличных с мерзкой склонностью к геройствууходи, зараза,вали путем зерна<…>я знаю наизусть твою повадку волчьюи зубы желтые, силовиков и танкия знаю, где нам ожидать подлянкиЕби конем, захлебывайся желчьюи золотом, и задохнись от газараспухни от нефтянкиследи за мной, устраивай прослушку,поплачь в мою подушку[459].

Сплетая строчки Мандельштама и Ходасевича с политическими инвективами, Фанайлова пытается дистанцироваться от «злобы дня», добиваясь отторжения от любого любования властью, любой героизации насилия – «ребят отличных с мерзкой склонностью к геройству». Оксюморонная стратегия Фанайловой точно описывается словами поэта следующего поколения, Галины Рымбу: «Поэзия должна стремиться к утопическому исключению языков насилия, но она может добиться этого, только сама прибегая к определенному насилию, применяя силу против этих языков ради будущего…»[460] «Определенное насилие» в стихах Фанайловой воплощается в обсценной лексике, но важнее именно противостояние языкам насилия как центральная тема постромантизма.

Совсем иначе, чем у Фанайловой, но тоже оксюморонно разворачивается противостояние языкам насилия у Барсковой – например, в таком стихотворении 2018 года:

М. Я.