Homo Super (Рыбка-бананка ловится плохо)

Эдик привстал и наткнулся на прямой взгляд. Борис Карлович улыбался так приветливо, что Эдик понял: скандала не будет. Тем не менее он направился к тестю шатающейся походкой, наклонился и при всех потрепал его по щеке. Потом прошептал на ухо:

– Расслабься, папаша. Я люблю удобства.

Хрусталь отстранил его. Рисунок губ изменился. Теперь на них была ухмылка типа «как я люблю эту сволочь!». Эдик вернулся на свое место и воздал должное здешней кухне. Свинцоволикая больше не появлялась.

Когда снова назрела острая необходимость уединиться, Пыляев выбрался из-за П-образного стола и, провожаемый слугой, который страдал избирательной глухотой, устремился в полутемный холл. Он решил для разнообразия поискать цивилизованный сортир. Слуга нацелил его на двери в самом конце коридора.

Какая-то парочка барахталась в нише с рыцарскими доспехами. Благоухали живые цветы. Стены были увешаны фотографиями и гравюрами начала прошлого века. Сплошь городские виды. На табличках имелись пояснительные надписи. Некоторые площади и улицы Эдик узнавал с большим трудом…

По пути он снова наткнулся на слепого старикашку. Тот быстро и профессионально ощупал его, потом схватил за гениталии (деликатно), похлопал по плечу (одобрительно) и захихикал (мерзко).

Наконец Эд забрался в конец коридора. Шесть одинаковых дверей погрузили его в ослиные размышления. Болезненный позыв заставил действовать. Он рванул ручку первой двери – та оказалась запертой изнутри. Зато следующая открыла доступ в райский уголок с нежно-серыми панелями и унитазом, белым и чистым, как цветок лотоса.

Эдик излил скопившееся раздражение и облегченно перевел дух. Его потрясли царившие тут тишина и покой. И, будто назло, сразу же послышалась музыка, настраивавшая на созерцательный лад. Под эти умиротворяющие звуки Пыляев не спеша вымыл и высушил руки, изучил себя в зеркале (как всегда, человек по ту сторону стекла казался смутно знакомым, другом детства, с которым пришлось расстаться давным-давно) и достал из кармана конверт, врученный ему Элкиной матерью.

В конверт были вложены три фотографии, сделанные «полароидом». В углу каждой четко отпечатались дата и время съемки. Даты совпадали на всех трех снимках, разница во времени составляла не более минуты.

На первой фотографии Элеонора валялась с любимым папочкой на пляже. Судя по вывеске какой-то забегаловки на заднем плане, пляж находился на израильском побережье Средиземного моря.

Другой снимок, сделанный в баре, немного шокировал Эдика. Элку, одетую в кожаный комбинезон и сапоги, тискал волосатый детинка самого байкерского вида и явно не совсем трезвый. Смущенной или испуганной она не выглядела. Яркая помада, прилипший к губам окурок и бутылка «кремлевской» на ближайшем столике были вполне органичны.

Третья фотография оказалась не очень приличной. Жена Эдика стояла на коленях в чем мать родила и удовлетворяла толстого мужика в дорогом костюме. К необъяснимому огорчению Эдика голова мужика в кадр не попала.

10

– А, вот ты где! – обрадованно сказал Борис Карлович, перехватив зятя на обратном пути из туалета. Он был настроен благодушно. – Что такое? Перебрал, сынок?

– Да пошел ты! – огрызнулся Пыляев.

Наверное, на нем лица не было. Сквозь ватную оболочку опьянения проникали какие-то неприятные флюиды и дырявили сердце, как шпаги дерьмового фокусника. Хрусталь не отставал.

– Пойдем познакомлю тебя кое с кем.

– С Элкиной мамашей, что ли?

– Точно, угадал.

– Мы уже знакомы.

– Не может быть. Тебя и тут накололи, мой мальчик. Когда ж ты поумнеешь?

Эдик позволил ему ухватить себя за локоток, и они расслабленно поплелись по коридору, словно два гомосексуалиста, довольных друг другом и жизнью. Но это на очень поверхностный взгляд. Эдик не был доволен ни тестем, ни собой, ни жизнью. Подломился последний костыль, на который он кое-как опирался. Неизлечимо больная стерва подрезала ему крылья на взлете. Фотографии уже должны были прожечь прямоугольную дыру в его смокинге. Пыляев убеждал себя в том, что два снимка из трех – фальшивки. Но какие именно? Самое простое – спросить у Хрусталя. Однако Эдик догадывался, что это против правил игры. До такой степени против правил, что можно было запросто схлопотать удаление и вылететь с площадки.

Миновав зал, в котором продолжался банкет, Борис Карлович увлек Эдика в полутемный лабиринт. У Пыляева руки чесались придушить «адвоката» в каком-нибудь уютном уголке под вазой с благоухающими орхидеями. Но у него болели сломанные мизинцы…

Поворот, еще поворот. Шум стал отдаленным, как гул в канализационных трубах. В конце концов Хрусталь остановился перед дверью из темного дерева. Сработал дактилоскопический замок.

Когда они вошли, дверь тихо захлопнулась за ними, зажегся свет, смягченный абажурами. Эдик осмотрелся.

Ковры, дубовые панели, бронза подсвечников, книжные шкафы до потолка, изогнутая лестница, ведущая на балкон. Антикварный стол с зеленым сукном. Ряды полок, исчезающие во мраке…