How Asia Found Herself

При всех своих недостатках рассмотренные нами тексты были гораздо более подробными и точными, чем те немногие индийские и ближневосточные рассказы о буддийской Юго-Восточной Азии, Китае и Японии, которые были созданы за предыдущие столетия. Приведем лишь несколько очевидных примеров: ранее просто не существовало аналогов перевода Корана на японский, японской поэзии на персидский, Конфуция на арабский или буддийской Дхаммапады на такие индийские языки, как урду и телугу. Учитывая, что некоторым из исследователей, за которыми мы следили, пришлось начинать свои изыскания с нуля, их достижения были весьма значительными. То, что Абд аль-Халик, например, узнал о "религии Бирмы", включая способность читать ее основные писания и, возможно, даже спорить с ее учеными наставниками, было поистине удивительным, учитывая, что он прибыл из Индии, не имея никакого понятия (или даже названия) о буддизме.

Как бы ни были они порочны, несовершенны или викарны, достижения этих забытых первопроходцев становятся еще более очевидными, когда мы полностью осознаем проблемы интерпретации, с которыми они столкнулись. Не существует причин, по которым буддизм, конфуцианство или синто должны быть более понятны "азиатскому собрату" с Ближнего Востока или из Индии, чем европейцу, не только на практике, но и по первым принципам. Интерпретационные барьеры на самом деле аналогичны: бенгальский и арабский не ближе к китайскому и японскому, чем английский и французский. Но, как мы видим на практике, европейские исследователи к XIX веку приобрели ряд интерпретационных и информационных преимуществ перед своими азиатскими коллегами. Одно из преимуществ было связано с интеллектуальным наследием, которое к 1850 году уже насчитывало почти три столетия исследований языков, религий и культур Азии, проведенных христианскими миссионерами. Будучи с самого начала напечатанными и хранящимися в доступных библиотеках европейских университетов и семинарий, эти ранние находки (включавшие такие ключевые инструменты, как словари, грамматики и основные переводы) могли быть использованы последующими поколениями колониальных востоковедов.

Второй ряд преимуществ был обусловлен информационным и коммуникационным аппаратом европейского имперского строительства, который, как показали десятилетия исследований ориентализма, прямо или косвенно финансировал всевозможные исследования, результаты которых, в свою очередь, передавались в Европу. В отличие от этого, одним из последствий колонизации стал подрыв институционализации межазиатского взаимопонимания, в результате чего колонизированные общества, такие как Индия, не имели аналогов Лондонской школы восточных и африканских исследований (или Токийской школы иностранных языков), по крайней мере до 1920-х годов, когда индийские институты, такие как Университет Тагора "Вишва-Бхарати", начали приносить плоды интерпретации. Поскольку точное понимание других культур требует совместных и кумулятивных исследований на протяжении нескольких поколений, это завещало постколониальным странам, таким как Индия и Пакистан, институциональную отсталость, которую Неру надеялся начать исправлять, предлагая "обмены студентами и профессорами". В последующие десятилетия было создано несколько таких межазиатских институтов, хотя они в основном использовали английский язык в качестве лингва-франка.