Hurts

С теплым голосом, юмором на уровне незатейливости и эмоционального впечатления, компактностью в пространстве в любом помещении, в любой обстановке, с удобным поведением и способностью выносить себе выгоду из каждой ситуации, не подчиняя при этом других. Или сделав так, что те даже не заметят. И сами поддадутся, и рады только будут. Со своим ровным распределением вежливости, с улыбками,

скользнувшими даже в голос, и смехом, и помощью в простых вещах, щедростью, плавностью, нежностью.

Как тут не попытаться пробиться в сердце? Чанелю тяжко одному на страже. И не должен он там быть.

Бэкхен сам вполне может чувствовать, кому "проходите", а кому – замок.

Просто Чанель не уверен, что сидит в уютной гостиной, а не на крыльце.

Со своей привычкой бегать вприпрыжку. И непередаваемой, драгоценной мимикой. Со всеми ошибками в сообщениях, когда выпивший, со всеми подмигиваниями и грозящими пальцами и многозначительными движениями бровей.

Со всем, что хотелось бы только себе и никому больше.

Но Чанеля по лицу бьет каждое весело-задорное в радиусе слышимости «Привет, Чондэ, нет, не мешаешь».

– Ты когда свою паранойю задушишь? – спрашивает Бэкхен после занятий за дверью, за шторами, отдельно от того мира, играясь с браслетом Чанеля и потершись щекой о его плечо.

– Когда перестану так сильно тебя… – У Чанеля желание договорить фразу губами больше, чем произнести её вслух, и он Бэкхена продолжительно целует, фиксируя расслабление его тела в каждой клеточке своего.

Тогда не хочется никаких выяснений, лишь любимые формы трепетного и личного, лишь бессловесный диалог и громогласные прикосновения, лишь ладонями по животу и носами по родинкам. И всё потом.

Потом, которое становится слишком быстрым.

– Это мои друзья, – говорит Бэкхен множественным числом, когда ходит по всему пространству гаража, надевая куртку, беря ключи с тумбочки, закручивая наушники на телефон. – Теплоту в близких отношениях никто не отменял.

– Там не теплота, а жаровня, – цедит сквозь зубы Чанель, наблюдая за парнем глазами.

Старший подходит встает перед ним с серьезным лицом.

– Слезь с моей сумки.

– Не слезу.

Бэкхен так часто отворачивается под собственный вздох и слова:

– Что же мне с тобой делать…

Да, Чанель уже знает, что как обиженный ребенок. А статус его сменяется важным и чопорным, но честным:

«Когда умру, напишите на надгробии «умер от эгоизма»».

Откровенный разбор отношений и понятий закручивается вокруг одних и тех же фраз.

– Он просто сильное вдохновение мне внутрь льет, я что-то узнаю, открываю, – проясняет ситуацию Бэкхен. Думает так, во всяком случае. – Ты – эмоции.

– Мне сложно дается дележ этих понятий, прости, – откровенно устало признается Чанель, и ему почти больно произносить это, когда в голове уже включен счетчик на всю эту плотную дружбу. – И я… я тоже хочу чтобы…

Рвет, выворачивает, изнанкой, внутренностями, шипением, солью, резью, болью.

Чанель продирает пальцами волосы, вспоминая, как в начале окрылено радовался, наивно полагая, что ему его везение далось так легко.

– Понимаешь, – он выравнивает дыхание, – вскрой тебя сейчас, там внутри будет много других, но не меня!

А Бэкхен улыбается:

– Потому что ты – рядом.

Чанель досадливо стонет и прячет голову в сгибы локтей, а Бэкхен начинает напевать песенку, строчкой из которой всегда его старается успокоить и приземлить. Действует не на много.

Пока парень снова не стянет со стола бутерброд вместо полноценного обеда и не убежит, комкая слова с хлебом:

"Я к Фондэ, он обефал науфить варить мыло".

И Чанель сидит на табурете с чувством, что кто-то сидит и на нём.

На вкус это горько, как остывший кофе Бэкхена, про который тот забывает.

На слух это грубо, как отрывистое в трубке "сегодня без меня" и последующие гудки.

На запах это резко, как красные пионы, с которыми (+ улыбка) Бэкхен возвращается весенними вечером.

На цвет это ало-красно, как волосы Чондэ, которые он по-свойски ерошит и говорит "тебе жутко идет".

На ощупь это обжигающе, как взятые чужие пальцы с ощущением, что в них уже побывала чужая ладонь.

Красные пионы = я подарю тебе весь мир.

Но Чанель об этом молчит.

Он чувствует, что всё перевалило за степень вменяемости, логичности и взвешенности, в курсе, что его поведение никаким боком не близко к морали, но

он с собой не может ничего, неужели не понятно

– Убирайся, – рычит брюнет ночью, когда закрывается в своей комнате, где выливается чувствами, эмоциями, истерикой, – уйди, не приближайся, ни на шаг больше, слышишь! Ты и так уже охамел, ты дышишь ему в лицо!

Он узнает о содержимом своей подушки и степени заточенности ножниц, потом – об остроте своих ногтей и выносливости собственной кожи, о непереносимости вкуса крови из губы, о крокодильности самых-самых злых и отвратных слез.

– Ты забираешь его, – Чанель уже узнает о возможности свой глубокий бас изменить до худого поскуливания, – забираешь.

Выход из своей же окружности угрызений Чанель нормальный и логичный найти видно не в состоянии,

потому что пить сок смешанный с соджу в одиннадцать ночи, по календарю – ровно половина месяца, и