i_0e02284c13ff104d

ничего не видел, отдавшись ощущениям. Боясь выдать возбуждение, я

застыл, как хамелеон в ожидании пролетающей мухи. Все мои мускулы

напряглись, ни один не шевелился, я даже дышать старался неслышно. Меня

разрывало изнутри, и эта буря была тем сильнее и разрушительнее, чем

больше я боялся пошелохнуться. Это было мучительно и приятно. Мне

хотелось повернуться к Боксёру и прижаться к нему всем телом. Казалось, что если я лягу на него сверху, а он обнимет меня, я просто растворюсь в

нём. Я не находил сил, чтобы встать и прекратить эту сладостную пытку, и

если бы мама не вернулась из магазина (“Ну, лежебоки, давайте, вставайте!”), моё сердце, наверное, не выдержало бы и разорвалось.

Боксёр встал первым, я снова бросил взгляд на его ноги и ягодицы, но

остался ещё ненадолго в постели, боясь, что взрослые заметят моё

возбуждение. Потом незаметно проскользнул наверх и оделся.

За завтраком и в течение всего дня я думал о том, представится ли мне

завтра возможность повторить утреннее приключение. Я одновременно желал

этого и боялся, что мои надежды сбудутся. Вдруг Боксёр заметит мою

реакцию? Или вовсе не пригласит меня к себе? Или мама будет рядом, а он

постесняется? Почему, впрочем, он должен её стесняться, ведь если он

позвал меня сегодня утром, значит, в этом не было ничего

предосудительного. То есть когда двое мужчин лежат в одной постели - это

не страшно. Но нормально ли моё возбуждение? Или оно стоит в одном ряду

с подглядыванием?

Иногда я ловил себя на том, что не думаю об Ире столько, сколько

следовало бы, и тогда нарочно погружал себя в меланхолию и воспоминания.

Но у меня не получалось задержаться в этом настроении сколь-нибудь

продолжительное время, и незаметно для себя я отвлекался на что-то другое.

В тот день повторились уроки плавания. У меня было меньше возможности

хвататься за Боксёра, потому что он хотел, чтобы я плавал

самостоятельно, но иногда я смело опираться о его руку, и в этот миг по

моему телу пробегала та же дрожь страха, напряжения и удовольствия.

Под конец недели я чувствовал себя в воде более-менее уверенно, стараясь

размахивать руками, как настоящий пловец! Мама, впрочем, не разрешала

мне купаться одному, но я рассчитывал, что на даче у бабули

усовершенствую полученные навыки.

Каждое утро я просыпался с надеждой, что Боксёр лежит один, бегом

спускался на первый этаж, ожидая, что он снова пригласит меня смотреть

телевизор. Я не знал, можно ли как-то использовать это положение, мне

просто хотелось снова ощутить прикосновение его бедра, полежать рядом с

ним в мучительном возбуждении. Но случая больше не представилось - либо

в кровати лежала мама, либо они оба уже были на ногах.

Боксёр ежедневно заявлял, что ему пора браться за недостроенный чердак.

Но всегда находились вещи поважнее - купание, устройство пикников и

походы в магазин на станции, день пролетал за днём, а к стройке так

никто и не приступал. Зато мы много времени проводили вместе и под конец

каникул ещё больше сблизились. Нельзя сказать, что мы стали друзьями, ведь он всё равно оставался маминым другом, но лёд отчуждённости и

недоверия окончательно растаял. Он тоже чувствовал это. Мы часами гуляли

по лесу, он рассказывал истории из своей жизни и детства (вырос в

деревне в средней полосе, приехал в город после армии). Я был

благодарным слушателем: никто из взрослых никогда не говорил со мной

просто так, без нравоучений или морализаторства.

Он осторожно задавал вопросы о дружбе с девочками, отношениях с

одноклассниками, но по ответному мычанию понял, что я не готов обсуждать

эти темы, и больше их не касался, чем необычайно меня радовал.

Маме нравилось это сближение, она часто оставляла нас одних и делала

вид, что мы теперь одна семья: “Мальчишки, еда стынет, давайте быстрее

мойте руки - и за стол!” - говорила она каким-то киношным тоном.

Летом мне хотелось, чтобы время остановилось и я навсегда остался таким

же счастливым и солнечным. Я не думал о сентябре, он был невероятно

далёк. Даже тридцатое августа проходило всё в том же пьянящем летнем

мороке, и только на следующий день, когда надо было садиться в

электричку, на меня наваливалась реальность, я понимал: лето кончилось.

Но та неделя на даче Боксёра оказалась особенной. Границы счастья были

обозримы с самого начала, и пусть я просто переезжал с одной дачи на

другую, под конец я немного затосковал, понимая, что мне будет не

хватать его. Если не считать Иры, которая официально всё ещё была моей

первой (и несчастной) любовью, впервые в жизни я ощутил - моё

приподнятое настроение, радость и необъяснимое чувство покоя зависят от

другого человека, и это всё прекратится, когда его не будет рядом.

Я пришёл к мысли, что хотя Ира и была моей любовью, лучше, когда она

далеко, тогда я мог упиваться гордым осознанием того, что я -

отвергнутый влюблённый. Боксёр - совсем другое дело. Я радовался, когда

мы были вместе, и моё сердце сжималось от безотчётной грусти при мысли, что мы не сможем видеться ежедневно.

В последний перед отъездом день я сидел на крыльце, слушая, как мама

напевает что-то на кухне под аккомпанемент шкварчащих котлет, смотрел на