i_166602c1f3223913

– Нет, этого вы не делайте, – резонно заметил Швейк, застегивал куртку, – так как это было бы, дозвольте доложить, господин поручик, большой

глупостью. Потому что, если вас застрелят русские, то Австрии ваша

смерть обойдется дешевле. В противном: случае казне придется терпеть

убыток, потому что патроны в револьвере ведь тоже чего нибудь да стоят.

А знаете, господин поручик, стихи про холодную сталь и огонь из оперетки

на Виноградах; это там такие вещи ставят. И публика там внимательно

следит за всем и принимает участие в игре. Раз как то давали там одну

вещь, под названием «Король Венцеслав и палач»; и вот, дозвольте

доложить, король сидел в Кундратицком королевском замке, пил вино и все

повторял: «Божьи громы, божьи громы!» А один из приближенных всыпал ему

в кубок яду, чтобы избавиться от него; король то хотел было уже выпить и

поднял бокал, а одна старушка на галерке испугалась, да как закричит: «Не пей, батюшка, не пей, отравишься!» А в другой раз опять…

Поручик Лукаш заткнул уши, свирепо взглянул на Швейка, выкатив глаза

так, что они налились кровью, пнул совершенно обалдевшего Балоуна ногой

и обратился к старшему писарю Ванеку:

– Балоуиа трое суток подвязывать на два часа. Передайте это его

взводному. Ведь не приходится же сомневаться в том, что это он сожрал

колбасу?

И, не ожидая ответа, он пулей вылетел со двора. Швейк долго глядел ему

вслед своими добродушными, голубыми, как незабудки, глазами. А когда

затихло бряцание сабли по ступенькам лестницы, он повернулся к

огорошенному Балоуну:

– Видишь, идиот, какую ты кашу заварил? Ведь еще немножко, и тебя

повесили бы, как сукина сына! Вот я тебе уже во второй раз спасаю жизнь, но только уж. больше я этого никогда не сделаю, клянусь всеми святыми.

Разве ж порядочный солдат станет есть офицерскую колбасу? Если бы об

этом узнало его апостольское величество, наш император, то что он о

нашем брате подумал бы, о тебе и обо мне?

Но когда Швейк увидел, что вечно голодный великан плачет горькими

слезами и утирает их рукавом, он снял с его головы фуражку и нежно

погладил его по волосам.

– Ну, полно, не хнычь, не вой, как старая потаскушка, – стал он его

утешать. – Не стоит же реветь из за такого пустяка, как то, что тебя

подвяжут. Небось, нас ожидают еще худшие вещи. Знаешь, в Радлице жила

одна угольщица, так та всегда говорила: «Бог никогда не сделает такой

гадости, хуже которой он уж ничего не сможет придумать».

В это время пришел взводный с веревками и двумя солдатами. Они отвели

Балоуна в сторонку и подвязали его к молодой липе возле самой школы. Из

верхнего окна высунулся подпоручик Дуб и крикнул им: – Подвязать его, борова, покрепче, чтобы у него в глазах потемнело!

Чтобы стоял на самых цыпочках, словно балерина!… Взводный, если этот

субъект не будет привязан. как следует, я вас самих подвяжу, собственноручно! Вы меня еще не знаете; чорт подери, я вам говорю, что

вы меня еще не знаете!

И взводный так стянул веревку, что она врезалась Балоуну в тело.

– Не так крепко! Да наплюй ты на него! – ворчал Швейк. – Ведь это ж

форменный идиот, учителишка несчастный, шпак, штафирка! К подвязанному

приставили часового для наблюдения, чтобы наказанный не лишился

сознания. А наевшийся Балоун в избытке чисто чешского радикализма

обратился к Швейку со словами:

– Когда после этой войны наступит мир, я пойду к этому Дубу и скажу ему: «Плевать я на тебя хочу. У меня есть своя мельница, а ты голодранец

интеллигент без гроша в кармане!»

Время подходило к вечеру. Солнце уже садилось, окружая подвязанного

Балоуна кровавым сиянием. Солдаты загоняли в деревню стадо, пасшееся

весь день на лугах и в лесу. Мычанье коров и щелканье бичей напоминали

Балоуну его родной дом, жирную свинину и вкусный домашний хлеб. Слезы

снова навернулись на глаза. Он взглянул на солнце, которое опускалось

где то там, где стояла его мельница, и рыдания сотрясли его.

– Зачем, боже милостивый, ты не сотворил меня быком? – в отчаянии шептал

он. – По крайней мере, я никогда не знал бы такого голода! Сколько травы

я поел бы на тех полях, по которым нам пришлось проходить!

Взводный пришел лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и отвязал

Балоуна. Несчастный Балоун испуганно разглядывал багровые полосы на

исцарапанных кистях рук и потирал их, покачиваясь, точно пьяный. Швейк

утешал его:

– Не обращай внимания на такие пустяки. Здесь наказания никуда не

записываются, ни в какую книгу. А только, брат, строгости к беднякам

должны быть и на военной службе. Иначе, до чего бы мы дожили, если бы

людям все позволить? Вот мне, например, когда я находился б австрийском

плену, пришлось увидеть большой участок фронта, и всюду, скажу я тебе, царили крайняя строгость и дисциплина. У дейчмейстеров солдат

подвязывали, у тирольских стрелков подвязывали, в 66 м пехотном

подвязывали, а у гонведов даже надевали на них «браслеты». Весь мир, армия и Австро Венгрия держатся на строгости. Наказание должно быть, и

даже всемилостивый господь бог всех карает и тоже по головке тебя не

погладил бы, если бы ты слопал у него двухкиловую брауншвейгскую