i 55852782446a6f06

   - Гвардии обермастер Илан Стахов, - машинально отрекомендовался я, искренне недоумевая. - Разрешите спросить, а почему...

   - Почему я живу здесь в полном одиночестве? - правильно угадал он. - Тут нет никакой тайны более страшной, чем мой титул. Я не хочу умирать, а нынешний режим непременно убьёт меня, если я появлюсь на людях.

   - Но...

   - Убьёт, убьёт, на этот счёт у меня нет никаких сомнений, - он махнул рукой. - Он уже убил мою дочь и мою супругу, и меня тоже убьёт. Умирая, моя прекрасная Ряна просила меня жить назло всему на свете, и обидеть её отказом я не мог. А если вы спросите, как мне удалось не погибнуть в Гражданскую, - а вы ведь не спросите, поскольку это невежливо, а вы явно очень воспитанный молодой человек, поэтому я просто удовлетворю ваше любопытство, не задевая чести, - всё столь же просто. Я ненавижу новый режим, и точно так же я ненавижу царский режим. Царизм сломал жизнь мне и отнял у меня сына, ещё до революции. Вот и получается, что ни тогда, ни теперь, Веха не была благосклонна ко мне и моему роду. Может быть, кто-то из предков, или же я сам когда-то глубоко обидели её, кто знает? Когда пришли доманцы, я не пошёл на фронт, но и остаться в стороне не позволила совесть; тут, как вы, надеюсь, со мной согласитесь, не вопрос отношения к политике, а вопрос именно совести, чести и морали. Тем более, в скором времени фронт сам пришёл к нам сюда, так что мне довелось неплохо попартизанить в этих лесах, - он улыбнулся и кивнул на винтовку. - Собственно, за войну-то и наловчился так стрелять. Раньше, конечно, держал её в руках, но не чаще, чем это положено уставом. Это ничего, что я много говорю? Простите старика, я редко общаюсь с людьми, и почти совершенно одичал в этой местности.

   - Всё в порядке, просто... несколько неожиданно, - с трудом собрался с мыслями я. - И давно вы тут живёте, в лесу?

   - С восемьдесят шестого, как схоронил Багряницу, свою жену, - отозвался он. - Она, бедная, не выдержала всех потрясений. Ещё как сын умер, уже тогда болеть начала. Как грянула революция, от нервов слегла; а уж когда дочь расстреляли... У неё сердце слабое было, чувствительное очень. Это и по всей её наружности было видно. Да вон, карточка на стене висит, - он кивнул на стену, видимо избегая смотреть на портрет своей покойной супруги. Судя по всему, воспоминания сильно растревожили старика, и он стеснялся демонстрировать это при посторонних.

   Чтобы рассмотреть пожелтевшую фотокарточку, пришлось подняться из-за стола, да ещё и подсветить себе.

   Княгиня была удивительно красива. Не той холодной красотой, какой принято было в литературе наделять представительниц "высшего света", а земной, тёплой, весенней - с неё хорошо было бы писать облик Речи. Но сильнее всего выделялись глаза - огромные, лучистые; в них жила нежность. Наверное, фотография была сделана очень давно, на самой заре этого искусства - княгине здесь было едва ли больше тридцати лет. А, кроме того, она буквально светилась счастьем. Я склонен был согласиться с Лесиславом; по одному облику этой женщины можно было предположить её эмоциональность и чувствительность.

   - А вот и чай поспел, - прервал мои наблюдения старый князь, - Присаживайтесь, Илан.

   Некоторое время мы пили чай. Ну, то есть, не чай в полном смысле этого слова, а травяной сбор - боярышник, зверобой, шиповник, ещё что-то. Сначала молчали, потом кое-как разговорились - преимущественно, на тему военных воспоминаний. Тем более, обоим было что вспомнить. По молчаливому согласию, правда, вспоминали исключительно забавные случаи, которых тоже вполне хватало. Наш разговор затянулся; на улице, должно быть, уже начинало светать. Прервал нас неожиданный тихий стон, раздавшийся из-за занавески, отделявшей кровать. Я вздрогнул, резко обернувшись, обрывая рассказ. Однако, неожиданным этот звук был только для меня; собеседник мой отреагировал спокойней. Более того, он заметно обрадовался, и, ничего не объясняя, кинулся к кровати. Я, заинтригованный, шагнул за ним, стараясь при этом своими действиями не помешать хозяину землянки.

   На узкой низкой тахте, накрытой старым ковром поверх матраца, под толстым стёганым одеялом валетом лежали двое мальчишек. Бледные, осунувшиеся - кожа да кости, - но совершенно определённо живые. Один из них будто бы очнулся, едва приоткрыв глаза, и явно пытался что-то сказать, но Лесислав положил сухую ладонь ему на лоб и тихо произнёс: