И. А. Гончаров

Строгий реалист и судья бесплодной дворянской романтики и мечтательности, Гончаров вынашивал в себе как художник образ светлого будущего своей родины и прекрасного русского человека. И в этом смысле он говорил о себе, что он «неизлечимый романтик, идеалист». Критически изображая действительность, Гончаров вместе с тем умел, как реалист, глубоко поэтизировать жизнь, открывать в ней то, что является само по себе поэтичным и вдохновляющим для человека. И не торжествует художник, видя, как былой восторженный мечтатель превращается в полного двойника своего дяди. Более того, он как бы начинает переоценку некоторых черт, которые были присущи юному Адуеву в ту пору, когда он мечтал «о другом, высшем призвании». И читая письмо уже полностью отрезвившегося от былых романтических увлечений Александра Адуева к тетке, мы, как и сам автор романа, не можем, конечно, «заклеймить позорной бранью эти юношеские, благородные, пылкие, хоть не совсем умеренные мечты», осудить стремление «к высокому и прекрасному».

Не осуждал этого и Белинский. Он был противником не романтизма вообще, а романтизма, существовавшего «без живой связи и живого отношения» к жизни. Своим великим сердцем видел он, что «есть пора в жизни человека, когда грудь его полна тревоги… когда горячие желания с быстротою сменяют одно другое и… когда человек любит весь мир, стремится ко всему и не в состоянии остановиться ни на чем; когда сердце человека порывисто бьется любовью к идеалу и гордым презрением к действительности, и юная душа, расправляя мощные крылья, радостно взвивается к светлому небу… Но эта пора юношеского энтузиазма есть необходимый момент в нравственном развитии человека, — и кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, — истины, блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию — не одну только создаваемую поэтами поэзию, но и поэзию жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи грубых потребностей тела и сухого, холодного эгоизма».[90]

Заслуга Гончарова как художника, вдохновляющегося эстетическими идеалами Белинского, состоит не в отрицании права каждого человека на эти чистые и прекрасные человеческие чувства, а в том, что он показал, как уродует и извращает их барски-крепостническое воспитание и строй жизни. Именно с этих позиций и развернута была в «Обыкновенной истории» вся баталия против адуевского романтизма.

«Адуев, — писал Гончаров в своей статье «Лучше поздно, чем никогда»[91], - кончил, как большая часть тогда; послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом, обделал свои дела. В этом и заключается «Обыкновенная история».

Это высказывание Гончарова многое проясняет в его стремлении доказать возможность перерождения романтика Адуева в «положительного» человека. Белинский отрицательно отнесся к этой установке.

* * *

Осудив в романтике Александре Адуеве «всю праздную, мечтательную и аффектационную сторону старых нравов», Гончаров в «Обыкновенной истории» противопоставил ему другое, бесспорно по ряду черт более положительное, но отнюдь не идеальное лицо — Петра Ивановича Адуева.

Гончаров полагал, что решающее значение в преодолении крепостнической отсталости, в борьбе с всероссийским застоем будет иметь общественно-полезный труд, живая практическая деятельность.

Определяя в «Лучше поздно, чем никогда» главную задачу «Обыкновенной истории», он, между прочим, писал: «…В встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре — в Петербурге. Мотив этот — слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем.

Это отразилось в моем маленьком зеркале в среднем чиновничьем кругу. Без сомнения то же — в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах, разыгрывалось и в других, и в высших и низших, сферах русской жизни».

«Мотив», о котором говорит Гончаров, действительно в то время начал проникать во все слои русского общества, но, конечно, находил там и различное толкование.

Передовая, революционно-настроенная часть общества не отрывала свой труд от активной борьбы против самодержавия и крепостничества. Другая часть прогрессивной интеллигенции призывала к труду и трудилась, искренне веря в то, что крепостное право можно уничтожить «путем реформ», легальной борьбы и просвещения.

И уже в совершенно иной форме идея труда понималась людьми, подобными Адуеву-старшему. Труд и деятельность для них стали синонимами чисто буржуазной деловитости и практицизма.