И ад следовал за ним

Мы заказали скотч, и я придал своей физиономии то умиленно–внимательное выра­жение, которое сбивало с толку даже таких зубров, как Сам и Бритая Голова.

Вот кусочек из его занудного повествования, записанный мною на магнитофон:

«Должен вам сказать, Алекс, что в этот вечер Жаклин выглядела совершенно оча­ровательно, особенно в темно–синем платье со скромным, но достаточно впечатляющим вырезом, которое превосходно гармонировало с ее голубыми глазами и чуть припухлыми губками[13]. Возможно, Алекс, тут сказывается мое вечное предрасположение к блондин­кам, помните засаленное: джентльмены любят блондинок, но женятся на брюнетках?

Начали мы издалека, от променадных концертов и от ее восторгов в адрес Шенбер­га и прочих модернистов, на что я возразил, что они малодоступны простому человеку и предназначены для тех, кто живет в замках из слоновой кости. Тут она хмыкнула и заме­тила, что простой человек, если ему не нравится Шенберг, может отогревать во рту чер­вей перед рыбалкой… Это надо учесть на будущее… взгляды у нее консервативные.

На столе стояла бутылка бургундского, причем марочного. «Вам тут удобно? — вдруг спросила она.— Может, пройдем в другую комнату?» Вы будете смеяться, Алекс, но я покраснел, как мальчик,— такого не бывало даже в палате общин, когда меня пару раз обвиняли публично в фальсификациях, и вдруг мне почудился шум в соседней комнате…

«Так пройдем?» — продолжала она, и я похолодел, представив себя, падающего навзничь после удара по голове прямо у дверей. «А разве нам тут плохо?» — пролепетал я и решил, что рядом засада контрразведки, иначе как понять такую настойчивость? — явно засада, вспышки магниевых ламп, щелчки фотоаппаратов — в тот момент я позави­до­вал мужеству Томаса Мура, бросившего палачу пе­ред казнью: «Помоги мне взойти на эшафот, парень, обратно я спущусь сам!» Но пути назад не было, и, как покорный агнец, я поплелся вслед за Жаклин.

«Значит, вот это и есть ваша спальня»,— сказал я это или нечто не менее глупое и почувствовал, что сейчас упаду в обморок, так неудобно и некрасиво все выглядело. «Вы не забыли о нашем разговоре в прошлый раз?» — спросила Жаклин. «Что вы имее­те в виду?» — Я поднял изумленные брови, хотя, разумеется, хорошо понимал, о чем идет речь. «Что с вами сегодня, Генри? Вы меня боитесь, да? — И она засмеялась, вогнав меня в холод.— Вот и сейчас вы думаете, зачем я завела вас сюда… А я ведь вас позва­ла по делу. Я хотела бы получить обратно расписку… Взамен этой книжицы». И она ука­зала в угол, где на трельяже рядом с флакончиками, тюбиками, ножницами и разнообраз­ными косметическими инструментами красовался фолиант в сафьяновом переплете, напоминающий своим удлиненным видом альбом, который хозяйка изредка извлекает из заветного ящичка на радость и умиление дорогих гостей. Как вы уже, несомненно, поня­ли, Алекс, передо мною лежала вожделенная кодовая книга. Я скрыл свою радость. «Спа­сибо, Жаклин. Но сначала я должен передать своему другу коды и получить его согласие на возвращение вам расписки. Это же не моя собственность».

Она вдруг всхлипнула, быстро достала из сумочки платочек и уткнулась в него, пле­чи ее беззвучно тряслись. «Если бы вы знали, как я ненавижу вас!» Я молчал — что бы вы сделали на моем месте, Алекс? — мне хотелось обнять и успокоить ее, это была ужасная сцена, Алекс.

«Сначала я хотела покончить жизнь самоубийством… несколько таблеток, я уже их купила, уже написала предсмертное письмо — о, не волнуйтесь, о вас и вашем дельце там ни слова! — уже все было готово… и вечный покой, и не думать о страшном позоре, нет, я и представить себя не могла в роли шпионки, ворующей документы и тайком бе­гающей на встречи! Что делать? Пойти к послу и покаяться? Ну, не арестовали бы, но тут же выгнали, а у меня на руках старая больная мать… а потом, где гарантии, что все это дело не проникнет в прессу? Я представляю лица своих знакомых… друзей! Шпионка! Позор! Что делать, что? Берите эту книгу, ради бога, отдайте расписку, и больше мы никогда не встретимся!» Слезы текли по ее лицу, Алекс, настоящие слезы![14] И знаете, что я тогда сделал, Алекс? Я достал из кармана расписку, разорвал ее в клочья и аккуратно положил в пепельницу на трельяже. Жаклин ведь и не подозревала, что я разорвал ко­пию! И знаете, что произошло дальше, Алекс? Я тоже вдруг заплакал, то ли от радости, то ли… не знаю! Так мы и сидели оба, обливаясь слезами, и знаете, Алекс, я никогда не испытывал раньше такого единения душ, такой близости, и если бы не дождь, дохнувший в лицо свежестью, это оцепенение продолжалось бы целую вечность».

Что ж, «Бемоль» разворачивалась неплохо, и я уже мысленно готовил триумфаль­ную реляцию в Центр. Генри уже не интересовал меня, он отыграл свою роль и сделал это прекрасно,— честь ему и хвала!

Я допил виски, похлопал его по плечу и попросил положить сафьяновую книгу в тайник «Венеция», откуда я собирался ее извлечь. От виски и своего проникновенного рассказа старик даже взопрел и сидел, вытирая свою крупную плешь огромным платком[15].