И ад следовал за ним

— Что вы знаете обо мне? Небось получили циркуляр: сбежал предатель, неприят­ный толстяк с висячим носом, правда, Рита? Иуда, законченный подлец, переметнув­шийся к врагу… Вы спрашиваете: почему? Да я никогда бы в жизни на это не пошел, если бы… если бы…— Он налил себе виски до самых краев, разбавлять, видимо, так и не научился,— Да… вы меня заинтриговали… Я бы никогда не ушел, но мне грозила смерть! Вы действительно думаете, что можно вызволить семью? Скажите, а если я согла­шусь на сотрудничество, я мог бы определить его рамки? Я не хотел бы выдавать людей, но я могу писать… в газеты, это все–таки не шпионаж? Могли бы американцы помочь мне организовать газету? Я бы такое написал…

— Думаете, что в этом случае наши не будут на вас в претензии? — съязвил я.

— Плевал я на ваших, дело во мне самом… Ненавижу я ваших…— И Фауст засосал хорошую дозу скотча.

— В Лондоне вы будете в безопасности, вам организуют негласную охрану. Кстати, сколько вы получаете в каирском университете? Что вы там делаете?

— Как ни смешно, преподаю мекленбургскую историю… платят гроши, но нам хва­тает, спросите у Бригитты. Вот пиджачок, вот брюки, ем я скромно, пытаюсь худеть. Ма­шина мне не нужна, пользуюсь машиной Риты, женщина она добрая и сравнительно состоятельная.

Он взял руку Бригитты и прикоснулся к ней губами — виски уже затуманил ему голову.

— Вы самоуверенны, Алекс, и это, конечно, хорошо… Но вы ничего не знаете обо мне, я ведь в отличие от вас не со стороны пришел в службу, я ведь белая кость, я ведь вырос в шпионской среде… и, если угодно, с пеленок впитал дух организации… Что вы поднимаете брови? Не знали? Не пейте много, а то не запомните, вылетит все из головы. Послушай­те меня! А насчет американцев и вашего предложения… я подумаю. Если честно, не нравится мне это!

Хотелось трахнуть его кулаком по голове, как по мекленбургскому телефону–автома­ту, в котором застряла монетка,— так надоели мне эти рассусоливания; сказал бы прос­то: берите билеты в Лондон, Алекс,— и точка! Но я налил себе виски и сделал вид, что меня дико интересуют все его дурацкие россказни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ о детстве герцога, об искупителе Карпыче, о безумном танго под зеркальными потолками и о спинке стула, заслонившей Солнце

«Опять началась какая–то чушь», —

заметил Воланд.

М. Булгаков

И он затянул свою песню — я не перебивал его. попивал себе виски и прикидывал временами, псих он или просто так.

— Мой отец служил в лагере, где я и родился; сам он деревенский, приехал в семнадцатом посмотреть на большой город и накупить гостинцев, а попал в заваруху — принял в суматохе сторону трудящихся, получил пару пуль в гражданку. Потом призвали его в интересную организацию… Но человек был добрый, незлобивый, на балалайке хорошо играл… До сих пор помню: воскресенье, луна над тайгой, он в гимнастерке и сапогах, с балалайкой в руках, она то хихикает, то плачет… Мы сидим — мама, я и он — на скамейке у дома.

Я, конечно, полагал, что отец сторожит отпетых преступников — что я тогда пони­мал? — да и уголовников там хватало, не только политических. Однажды двое бежали, убили часового, взяли оружие. Отец возглавил группу преследования, беглецы яростно отстреливались, и оба погибли. Отец рассказывал, как убил одного их них, просто расска­зывал, как нечто совершенно обыденное: зашел сбоку, встал за дерево, прицелился, мягко нажал на курок, выстрелил. Потом взял свою балалайку и заиграл, а я все пытался себе представить: как это?.. Есть человек, и вдруг его нет?.. Неужели так когда–нибудь произойдет и со мною?

В детстве, Алекс, смерть чувствуешь гораздо острее, она кажется ужасной и невоз­можной, с годами дубеешь и привыкаешь к этой мысли, постепенно, но привыкаешь…

А потом вытянул один дружок моего отца в столицу и устроил в известное костолом­ное подразделение, где не миловали ни чужих, ни своих, доводили все дела до победного конца.

Правда, отец по малограмотности был там на под­хвате, на следствия его не до­пускали, а для палаче­ских функций он не подходил: тут тоже подбирали с учетом харак­тера, а он был мягковат… так мне казалось по крайней мере.

Однажды подсадили его в камеру к редактору одного журнала, а тот на другой день возьми и напиши записку начальнику: «Уберите от меня этого дурака, мне тошно от его глупых вопросов!» Довелось ему быть и на обыске жены Троцкого, рассказывал об этом скучно: мол, кричала все время: «Кого обыскиваете? Отца нашей революции! Вам еще зачтется все это!»