И Ангелы Молчали

полках. Он не заснет до глубокой ночи и встанет рано утром. Все остальное подождет. Важно лишь одно — эта монета, которая драгоценна в Его глазах. Это — Его монета, и Он не успокоится до тех пор, пока не найдет ее.

Эта монета — вы.

Бог — Отец, меряющий шагами крыльцо Своего дома. Глаза Его широко раскрыты, на сердце тяжесть. Он ищет

Своего блудного сына. Он устремляет взгляд к горизонту — не появилась ли там, вдали, чья-то фигура, похожая на того, кого Он так ждет. Его не заботят дела, прибыли, собственность. Он беспокоится о Своем сыне — о том, кто наречен Его

именем, кто сотворен по Его образу. Этот сын — вы.

Он хочет, чтобы вы вернулись домой.

Лишь осознавая все величие и мощь Его страсти, мы можем понять, что Он имел в виду, когда пообещал: «все, чего ни

попросите в молитве с верою, получите»4.

Не умаляйте величия этих слов до уровня новых автомобилей и прибавки к жалованью. Не ограничивайте обетования, данного вам в этом отрывке, одними лишь удобствами и удовольствиями. Плод, который Бог желает видеть в вашей

жизни, намного больше всех богатств этого мира. Его видение вашего будущего намного более величественно, чем

повышение по службе или счастливый брак.

Бог хочет, чтобы вы летали. Он хочет, чтобы вы смогли освободиться от вины вчерашнего дня, от страхов дня

сегодняшнего и от смерти, поджидающей вас завтра. Грех, Страх и Смерть — вот названия гор, которые Он передвинул.

Вот те молитвы, на которые Он ответит. Вот тот плод, который Он даст вам. К этому Он стремится, этого желает: дать вам

свободу, чтобы вы могли лететь... домой.

И еще пара слов о церкви в Ульме. Она пуста. Большинство из тех, кто заходит в нее — туристы. Знаете, как многие из

них добрались до Ульма?

Они туда прилетели.

Глава 10

О МОЗОЛЯХ И СОСТРАДАНИИ

Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие

и дано будет народу, приносящему плоды его...

Мф. 21:43

Мне очень запомнился один, весьма необычный, случай из моего детства.

У многих первые воспоминания о церкви связаны с большой Библией в позолоченном переплете; негнущимися

ботинками, надеваемыми по случаю праздника; рождественскими песнопениями или уроками воскресной школы. Что

касается меня — в моих воспоминаниях религиозного мало. Больше всего мне запомнились мозоли, булавки и скучные

проповеди.

И вот я, веснушчатый, стриженый шестилетний мальчишка сижу на скамье в церкви. Папина рука лежит у меня на

коленях — он держит меня, чтобы я не ерзал. Проповедник обращается к нам с кафедры — возможно, он говорит очень

искренне, но в то же время до невозможности нудно и монотонно. Заскучав, я переключаю внимание на ладонь моего

отца.

Если до встречи с ним вы не знали о том, что он работает механиком, одного взгляда на его руки вам хватило бы, чтобы не задавать вопросов о его профессии. Большие, сильные, оттертые дочиста, они, тем не менее, несли на себе печать

работы в гараже в виде въевшихся в кожу мазута и масла.

Мне интересно трогать его мозоли. Они возвышаются на его ладони, одна рядом с другой, как горный хребет.

Мозоли. Множество слоев загрубелой, ничего не чувствующей кожи.

Они защищают руки, которые на протяжении долгих часов стискивают гаечные ключи и рукоятки отверток.

На спинке скамьи, стоящей перед нами, лежат карточки для посетителей, пришедших в церковь впервые. К каждой из

них булавкой прикреплена красная розетка, которую посетитель мог прикрепить к своей одежде.

Мне в голову приходит идея. Интересно, какой толщины эти мозоли?

Я беру булавку и с уверенностью опытного хирурга начинаю операцию. (Не правда ли, запоминающееся событие?) Время от времени я поглядываю на отца. Он неподвижен. Я продолжаю углублять острие булавки в загрубелую кожу. Отец

не реагирует. В то время, как вся церковь внимательно слушает слова проповедника, я всецело поглощен исследованием

толщины мозоли. Наконец я решаюсь действовать более радикально.

«С-с-с», — вскрикивает отец сквозь сжатые зубы, отдергивая руку и сжимая кулак, из-за чего булавка уходит в его

ладонь еще глубже. Он устремляет взгляд на меня, заметив это, мать тоже начинает смотреть в мою сторону, а брат

принимается хихикать. Что-то подсказывает мне, что после церкви я буду вынужден познакомиться с этой рукой поближе.

Да, несколько странное детское воспоминание. Но что еще более странно: три десятилетия спустя я обнаруживаю, что занимаюсь тем же самым, чем занимался в возрасте шести лет. Я пытаюсь проковырять заскорузлые мозоли.

Изменилось лишь то, что в церкви я уже не сижу на скамье, а стою за кафедрой. Инструмент, которым я пользуюсь —

истина, а не острие булавки. Мозоли, с которыми мне теперь приходится иметь дело — не на ладонях, а на сердцах.

Толстой, загрубевшей кожей покрыты души людей. Эти мозоли — результат многих часов борьбы с истиной и

противостояния ей. Грубая, ороговевшая, безжизненная ткань, бесчувственная и безразличная к прикосновениям.

Сердце, покрытое мозолью.