И аз воздам

– Как я должен это понимать? – ровно уточнил следователь. Курт молча и неспешно прошел дальше в комнату, остановился у окна, привалившись спиной к подоконнику, и, наконец, в том же полублагодушном тоне пояснил:

– Аd verbum[49], как же еще. Дабы пресечь длительные беседы не по теме и сберечь нам обоим время, сразу отмечу: не более чем час назад я говорил с аптекарем Штицлем, а пару минут назад – с самим Нойердорфом, и я рад уже тому, что он был способен внятно изложить мне ситуацию, невзирая на то, сколько пилюль и настоек плещется в его желудке.

– Принимаемые им снадобья на способность связно мыслить не влияют, – нехотя возразил Хальс с внезапной усталостью. – Уж если что и осталось при Гюнтере, так это здравый ум… Итак, околичности мы миновали; я готов выслушать причины, побудившие оторвать меня от дела. И, если это не особо претит легенде Конгрегации, я бы предпочел обойтись без лишней официальности.

– Легенде не претит, – кивнул Курт, – легенде так даже проще… Что же до причин, по которым я тебя отвлекаю, то они, собственно, только что мною и были изложены.

– Если ты говорил с Гюнтером, не понимаю, что может быть нужно от меня. Мне добавить нечего.

– Pro minimum я бы хотел, наконец, побеседовать с настоящим обер-инквизитором этого городишки, – возразил Курт. – А это – actu[50] – ты.

– Хорошо, – согласился Хальс все так же утомленно. – Что ты хочешь знать?

– Всё, – пожал плечами он. – Для начала было бы неплохо рассказать мне, что происходит с Нойердорфом. Сам он хорохорится, аптекарь страшится, как бы его не обвинили в халатном отношении к пациенту, спрашивать же у Ульмера, боюсь, нет смысла: будет врать и выгораживать начальство.

– А я не буду? – усмехнулся Хальс, и Курт бледно улыбнулся в ответ:

– Вот и посмотрим.

– Гюнтер плох, – уже серьезно ответил инквизитор, опустив взгляд и явно уже непроизвольным, неосознанным движением попытавшись оттереть намертво въевшиеся в пальцы правой руки чернильные пятна. – Сколько он еще вынесет – неведомо. И да, сейчас уже его работа почти совершенно лежит на мне. Он норовит следить за всем, всё держать под контролем, во всем участвовать, порой дает бесценные советы – опыт есть опыт… но быть, как прежде, везде и всегда – уже не может. Больше мне, по-видимому, и сказать нечего…

– Idest, из всего Официума работаешь ты один?

– Петер старается, и у него неплохо выходит, если ты об этом, – возразил Хальс, снова подняв к нему взгляд. – Парень не великий мудрец, Молотом Ведьм ему не стать, но исполнительностью он с лихвой замещает большую долю свою недостатков. Да и прозрения у него порой случаются; пару расследований мы успешно завершили благодаря именно его идеям.

– И о расследованиях, – кивнул Курт. – Как ты понимаешь, меня интересует именно тот период, когда пошел вал арестов, коими интересовался Георг Штаудт. Если я правильно понял из просмотра протоколов, началось это не внезапно, но все же какая-то точка, от которой можно начать отсчет, наблюдается.

– Видел мой отчет по этому поводу?

– Да, именно о нем и спрашиваю. Ты все еще уверен в том, что писал тогда?

– «Уверен» – немного не то слово, которым можно обозначить происходящее в последнее время, – недовольно заметил Хальс. – Но да, под каждой строчкой того отчета подпишусь, если потребуется, снова. Считаю, что все началось с дела лавочника, который внезапно, ни с того ни с сего, сам, без давления сознался в малефиции.

– А точнее, явился сдаваться.

– Точнее – да, – согласился инквизитор. – Причем нельзя было сказать, что он себя оговорил: были свидетели, которые видели, как он громко и четко произнес, поссорившись со своим конкурентом, «да чтоб тебя черти подрали». Поздно вечером сыновья, не дождавшись его домой, отыскали его тело на улице.

– Подранным.

– В полосы.

– Бродячие псы?

– Да нет их в Бамберге, вот в чем проблема.

– Мысли, что лавочника подставили, не было?

– Была, разумеется, и была самой первой. Можешь просмотреть протокол расследования: версию проверили и отмели.

– И все же мне с трудом верится в Дьявола, который лично явился для того, чтоб наброситься на прохожего и вцепиться в него когтями, точно оскорбленная девица, по слову какого-то лавочника.

– Мне тоже, посему тогда, поговорив с добровольным обвиняемым, я отпустил его домой до конца разбирательства. Заподозрить его в прямом убийстве поводов также не было – согласно свидетельским показаниям, он все это время был среди людей и на виду. А на следующий день лавочник, будучи в раздраженном состоянии, бросил кому-то из своих приятелей, схохмивших насчет «малефика», нечто вроде «да чтоб у тебя язык отсох».

– И он отсох.