И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Хотя ездила я в Пушкино исправно и вела разговоры исключительно «о высоком», но никто, наверное, в ту пору так не лукавил и не скрывался, как я. Ибо все ещё не призналась в главном: что недолгий гость в этом уголке и вообще на родной земле, что я — «в подаче», жду разрешения на выезд, и, как только его получу, «Good night, good night, my native Land!»[30]

Была ещё одна особенность в моих посещениях, резко отличавшая меня от новодеревенских завсегдатаев. Я долго не могла себя заставить переступить порог храма. Что‑то меня удерживало. Сильное и цепкое. Побродить внутри и снаружи ограды — пожалуйста! Посидеть на скамейке, озирая в осеннем увядании сад, послушать говор церковных служительниц и просвирен, чьему чистому и правильному языку призывал внимать Пушкин, — пожалуйста. Но вот войти внутрь церкви…

И в стихах той поры (а мне после глубокой паузы вдруг стало хорошо писаться) Сретенская церковь возникала только извне. Как выдают автора стихи!

Как‑то я привезла с собой шестнадцатилетнюю дочь, и A. B. сразу завоевал её сердце. Отчасти и тем, что повёл нас на кладбище, где похоронены его мама и тётя. В чёрной рясе, в темно–зелёной шляпе, простой и доступный, он шёл чуть впереди нас по взрытому неудобному пустырю в очагах сорной травы, соразмерял с нашими свои свободные шаги бывалого пешехода, и ряса развевалась за ним, как мантия царственной особы. Дочь потом призналась, что поразило её более всего: необычайность его облика среди нашего подмосковного затрапеза…

Я уже знаю: Елена Семёновна и Вера Яковлевна Василевская — женщины, имевшие на A. B. громадное влияние. Люди хранят память о Е. С., любовно называют её «матушкой Еленой», расписывают её красоту и лучезарность: всех выслушает, всех обласкает, всех озарит…

Легко, как никогда, будто сами собой, вот как в мультяшке складывается изба с дымком над крышей, да ещё и забор с ёлочкой, сложились у меня стихи, куда вошло всё, чем я жила в те дни:

Калитка. Клумба. Дёрн сырой
с настурцией и ноготками.
Старушек подмосковных рой,
покрытых светлыми платками.
Два синих, в звёздах, куполка,
без пышности старорежимной
нацеленных на облака
с надеждою непостижимой.
И за бурьяном пустыря
прекрасной женщины могила,
которую не знала я,
а если б знала, то любила.
Все подготовлено уже
каким‑то мастером умелым.
И есть куда лететь душе,
когда она простится с телом.

Над стихами я ставлю три буквы: А.В.М. По справедливости. Но в церковь входить по–прежнему избегаю. И отцу Александру об этом не говорю. Впрочем, он и сам всё знает. И не торопит меня. Позднее я узнала, что он — противник педалирования в столь деликатном вопросе.

Однажды, приехав раньше, чем обычно, я заставила себя подняться по ступенькам паперти, сунула мелочь старухе-нищенке, вошла в храм. Светло, уютно.

Отец Александр неузнаваем: это уже не эрудированный собеседник, наставник, советчик, с которым я знакома третий месяц. Это — Служитель. В кажущихся неземными одеждах, с торжественно–суровым ликом, обращённым ввысь и вовне, с властным, покоряющим силой басом–баритоном.

Тем не менее служба — мимо меня. Я ещё не знаю церковного термина «рассеяние», но даю себе отчёт в своей слабой причастности к происходящему, в своей «посторонности».

Глазею по сторонам. Два человеческих сообщества, две ипостаси верующей России, «два берега у одной реки», — местные и приезжие. Различия генетические, образовательные, даже «промтоварные». Уже начались морозные утренники, и москвичи, спеша на ранние поезда, влезли в дублёнки. Кажется, что особенного? Однако тогда, в начале 80–х, это был некий корпоративный знак. Он подчёркивал достаток (частенько при его отсутствии), преуспеяние, элитарность. Гость на празднике чужом, я вдруг увидела приезжих глазами здешней бедноты и внутренне возроптала.

Но скоро все побочные соображения растворились в моём хроническом недовольстве собой.