И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Что касается «маски Мефистофеля» (в некий период — мой гипнотический «имидж» — В. Л.), то дело здесь, мне кажется, совсем не в сатане, хотя и без него не обходится. Что такое Демон Лермонтова, Мефистофель или Воланд? Разве это дьяволы? Да ничего подобного! Это просто люди, душа которых угнетена цинизмом разочарования, неисцеленной меланхолией. В них ход конём: чем хуже — тем лучше. Это от обиды и несбывшегося. Мефистофель — не дьявол, а «альтер эго» Фауста или же Гёте. И как у людей, его зло часто обращается Богом на добро. А Воланд — тот вообще куда человечнее всяческих берлиозов. Какой он дьявол!? Чисто земной, психологический персонаж. Дьявол — это распад, аннигиляция, гнусь и мерзость, которые торжествуют в раздавленной на шоссе кошке, в колючей проволоке, в болезнях и маразме душ. Это даже не полюс в человеке, а болезнь его, ужас, «моменто мори»… Это не может быть прекрасным, как Люцифер у Мильтона.

Литературные бесы часто привлекательны и забавны, как например, у Гоголя. Эти смешные фавны могут быть даже симпатичны, поскольку в них живёт отголосок стихийных духов язычества, старинных лесовиков и домовых. Вспомните блоковские «пузыри земли». Думаю, что и шабаши ведьм эпохи Ренессанса были тайным возрождением натуралистических культов (Козел, Дионис и тд.), в которых общество видело поклонение Сатане. Есть и теперь сатанисты и даже храмы дьявола, но эти законченные имморалисты просто взбесившиеся с жиру глупцы, которые от пресыщения готовы пожирать «тёмную мистику пополам с эротикой». А на деле — просто фиглярство и бардак. <…>

Читая Вашу переписку, так живо вообразил всё, что произошло. <…> Что же добавить, когда Вы сами дали всему оценку? Здесь тоже сработало что‑то негативное, «парадокс отрицания». Нежелание, боязнь взять ответственность, дерзнуть, принять и идти. Увы, нам всем это свойственно и мы знаем, как это мстит за себя. Ведь мы, мужи, теперь уже не защищаем своего очага с оружием в руках. Значит, остаётся проявить своё естество в том, чтобы решаться на ответственность, на подставление своего плеча. Какого ни на есть. В нашем неустойчивом мире самое слабое плечо может стать неожиданно сильным. <…>

Мою персону Вы явно утрируете, я куда проще: люблю Диккенса и смотрю «В мире животных». <…> О встрече Вы, пожалуй, верно заметили (догадки об откровениях, о богообщении о. А. — В. Л.), но не пережил я такой одноразовой, которая бы перевернула судьбу. Всё было вполне эволюционно. Евангелие я впитал с молоком матери. А чтобы были понятны корки, посылаю Вам для прочтения один интимный дневник человека, сейчас уже ушедшего. Он кое‑что Вам объяснит, а потом могу рассказать о дальнейшем: «как дошёл до жизни такой». Но предупреждаю — никаких знамений, а простое путешествие…

Буду очень рад, если снова увидимся. Что Вам лучше: день службы или когда я один?

<…> Перечитал «Я и Мы», книга <…> так враждебна антихристу, что вызывает тревогу за автора. <…>

* * *

Дорогой Владимир Львович! Рад, что Вы откликнулись. Все понял и представил. Ведь у меня отец умер несколько лет назад, и это было связано с особыми переживаниями.

Когда освободитесь — может быть, заедете в деревню? <… >

А насчёт себя, Вы это напрасно. Я гораздо меньше разбираюсь в Вашей области, чем Вы в моей. Но и не в этом дело. Дело в человеческом и живом. <…> И ещё раз: я, именно я ведь искал Вас, надеясь на досуге обсудить некоторые общие (отнюдь не мировые) проблемы. Мировых мы не решим. Они сами себя решают, а вот как нам быть тут, это надо бы …

Жду. С любовью Ваш…

«ДЬЯВОЛ НАЧИНАЕТСЯ ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ТВОРЧЕСТВО»

Если б спросили: как чувствует себя душа, попавшая в рай? — я ответил бы: точно так, как в доме отца Александра. Ничего особенного, просто хорошо. Как никогда и нигде. Свободно. Светло. Тепло. Ничего лишнего. Все заряжено чистотой. Высота местонахождения не замечается.

Волшебная гармония, надышанная хозяином, исходила из каждого уголка и предмета. Я бывал здесь не раз, а однажды зимой прогостил безвылазно около трёх недель. До того ещё родилось наше «ты», а теперь жил как у брата, воистину, как у Христа за пазухой.

Спал на диванчике в кабинете, там же и работал за его столом по ночам. Иногда отец Александр приходил писать рано утром, «на смену караула», а я укладывался. Стук его пишущей машинки навевал сны–путешествия. Как ему ничто не могло помешать каждый миг делать своё, так и он органически не мог быть помехой естественному, что бы ни делал. Вокруг него все как‑то само собой слагалось в порядок, всё расцветало. Его любили животные, растения, веши и, конечно же, книги. По его словам, они приходили к нему сами, в нужное время, как друзья и родные на день рождения.

Домашние хозяйственные заботы, немалые, принимал играючи. Хлопоча на кухоньке, напевал, подшучивал, вспоминал стихи, иной раз на греческом или иврите. Благословлял трапезу весело.

За стаканом вина однажды сказал мне:

— Когда‑то хотел я пуститься в такое исследование: юмор Христа.

— Да?.. Но в церкви…