И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

И, тем не менее, когда ему говорили о безликой, серой и агрессивной толпе на улицах, о невыносимо унылых лицах в переполненном транспорте, о. Александр восклицал: «Возлюбите их всем сердцем своим!» И добавлял, что в тот день, когда у человека, идущего в булочную за хлебом и окружённого этой невыносимой серой жизнью, в душе будет звучать гимн Творцу, — действительность перестанет быть серой. При этом в о. Александре не было и тени наивного оптимизма — взгляд на жизнь у него был абсолютно трезвый.

Он говорил во время исповеди, что нельзя этот мир принимать безоглядно, нельзя и полностью отбрасывать. И дал формулу: «Принимать отрицая и отрицать принимая».

Трудно было представить себе большего жизнелюба. Он любил самою жизнь, евангельскою любовью любил людей, и к природе — одушевлённой и неодушевлённой — относился с тем же благоговением, что и к людям. «Когда я беру ветку дерева, — говорил он, — то чувствую, что прикасаюсь как бы к руке человека». За несколько недель до 30–летия своего церковного служения (1988) о. Александр как‑то сказал, что в молодости как биолог мечтал работать в обезьяньем заповеднике. А годом позже рассказывал, как он зашёл в Минералогический музей и «рыдал там над окаменелостями — первая любовь моей юности!» И добавил, что заниматься этим ему уже, увы, не придется…

Когда о. Александр ещё сочетал занятия биологией и богословием, он работал над книгами, которые позже вышли в издательстве «Жизнь с Богом». Первый вариант «Сына Человеческого» он писал на лекциях по неорганической химии и, смеясь, говорил позднее, что неорганическую химию всё равно знал, а постичь органическую было для него невозможно.

Шеститомник «В поисках Пути, Истины и Жизни» писал уже в Сибири, куда перевели их институт. Окончательный замысел этого огромного труда оформился у о. Александра, как он рассказывал, неожиданно. Однажды он стоял на сопке среди простиравшейся до горизонта во все стороны золотисто–осенней тайги. Внезапно налетел вихрь — и в одну секунду исчезло это громадное жёлтое море, и тайга лишилась всех красок. «И тут я понял — как писать!» — восклицал, вспоминая, о. Александр.

Писал же вечерами, после ежедневной работы на практике, в охотничьей избушке, где были только нары и стол у окна. Ребята, по его словам, выпивали после работы и веселились, кто как мог, а он, запасшись книгами, спокойно писал среди общего гвалта.

Поскольку речь зашла о книгах, хочу об этом сказать особо. У о. Александра была прекрасно подобранная библиотека (на лето 1988 года — по его словам — около 7000 томов), и начитан он был удивительно. В разговоре с ним постоянно обнаруживалось, что нет книги, которой бы он ни прочитал раньше тебя (включая раритеты и журнальные новинки). Любопытны его читательские пристрастия. Например, он любил Ахматову и Волошина и не очень Цветаеву, увлекался научной фантастикой и был равнодушен к Набокову. Любил прозу Мережковского; будучи невероятно занятым, находил время, чтобы перечитывать классику, а «Евгения Онегина» держал, как он сам говорил, у изголовья, вместе с Евангелием.

Ещё несколько чёрточек из области библиофильских интересов. Однажды о. Александр рассматривал мои книжные полки: «Философия религии» Гегеля, «Религия в пределах только разума» Канта, двухтомник Николая Кузанского… А увидев том богословских сочинений Эразма Роттердамского, воскликнул: «А это вообще прекрасно!» От о. Александра я слышал, что ему очень близок по духу умерший в 1906 году богослов Борис Мелиоранский, написавший уникальный труд о догматах христианства.

Хотел бы сказать немного об отношении о. Александра к пластическим искусствам. Суждений его на эту тему сохранилось не так уж много (он всегда подчёркивал — «я не знаток, не ценитель»). Своим любимым стилем он называл стиль «Сецессиона», «арт нуво», говоря, что чувствует к нему «неосознанное влечение». Любил живопись Рериха, но не его философствовалия. Соглашался с высокой оценкой Пикассо, считая, что он был наиболее тонок в голубой и розовый периоды. Потом, по мнению о. Александра, Пикассо часто делал вещи эксцентричные, для рекламы и из дурачества. Но тут же пояснял свои слова: «Сервантес начал писать «Дон Кихота» как пародию на рыцарский роман, а вышло совсем иное. Так же и у Пикассо — работа начиналась как дурачество, а дальше шло другое». Высокого мнения был о знаменитой «Гернике».

Как‑то о. Александр упомянул Пикассо в разговоре о духовности в живописи. Он считал, что невозможно научно вывести критерий духовности. «Ван Гог — да, безусловно духовен. Пикассо? Тут сложнее. У него кризис. Понимаете? Кризис… Но у него есть очень глубокие вещи». Закончил беседу тем, что неверно говорить о духовности данной, определённой, конкретной картины.

О. Александр был глубоко чужд культуроотрицанию, столь распространённому среди новообращённых интеллигентов. Не раз он называл творчество актом богоподобия, подчёркивая, что художник может употреблять дар творчества и во благо, и во зло, и во втором случае само творчество ни при чём…