И быть роду Рюриковичей

Но запомнился гусляру и тот Херсонес, где торговали рабами. На невольничьем рынке продавали мужчин и женщин с детьми. Особенно много было покупателей молодых девиц. Встречались гусляру и невольники из Руси, угнанные печенегами и хазарами. Узнав, что гусляр из Киева, просили его выкупить их, но откуда у него деньги?

После невольничьего рынка у гусляра ещё долго стоял в ушах плач, и виделись ему слёзы...

Когда в Предславине появлялся Игорь со Свенельдом, Лада слушала, как наигрывал на свирели Свенельд. Его музыка была нежной и грустной. В ней слышался шорох листвы, и ласковый плеск волн Ильменя в добрую погоду, и пение птиц в лесу...

К Предславину примыкало ристалище — большой луг, на котором гридни устраивали конные состязания. Лада непременно участвовала в них. За Предславином, в стороне от луга, — поля, где трудились княжьи холопы. Здесь в урожайный год щедро родили хлеба, греча, лук, а у реки росла белокочанная капуста, которую срезали по первому слабому морозу, чтобы успела налиться и, квашенная, приятно хрустела под зубами.

Для Олега Предславино было селом, где он временами не только отдыхал, но и строил новые планы.

И сызнова на засечной линии стучали топоры, вжикали пилы, строились острожки, и в некоторых из них уже более полусотни ратников. От полян и древлян, дреговичей и суличей, вятичей и радимичей Олег требовал смердов. Иные противились идти в кметы[86], и тех брали силой.

— Аль не желаете свою землю боронить? — спрашивал у них Олег. — Может, хотите жить под печенегом либо хазарам дань платить? Мало вас в полон угоняли, жён и матерей бесчестили?..

На телегах и волоком везли из лесов брёвна на городни[87], копали рвы, насыпали земляные валы, рыли хитрые ямы на верхоконного. Угодит конь печенега в яму, ноги поломает.

Всё лето и осень воевода Никифор провёл на засечной линии и только к зиме, когда закончились работы, возвратился в Киев. Олег был доволен:

   — Хоть частью, а перекроем дорогу печенегам. Но настанет время, здесь города поднимутся.

   — Пока до того ещё настрадается Русь от орды, — сказал Никифор.

Олег согласился:

   — То так, воевода, но когда князья киевские объединят землю Русскую, тогда и остановят печенегов. Мы только начали, кончать другим доведётся.

Никифор кивнул:

   — Начало, князь, однако, самое тяжёлое.

   — Твоя правда, воевода, а трудность ещё в том, что князья племён не разумеют пользу от единства. Норовят по старине врозь тянуть. Ну да мы их кого лаской, кого силой на ум наставим.

Любопытно Ивашке, бродит по улицам и площадям, и всё ему в Царьграде в диковинку. Площади статуями разными украшены, а улицы в плитах и камне. А дома тоже из камня, даже каморы[88] самые малые. Но больше всего поражали Ивашку стены городские, каменные, могучие. Глядя на них, он не раз спрашивал себя: неужели найдётся такая сила, чтоб одолела их?

Что всё в Константинополе из камня, Ивашке неудивительно. Откуда ромеям столько брёвен набраться, это не то что у них в Новгороде или Киеве: куда глаза ни повернёшь, всюду леса, руби не ленись.

Любовался Ивашка греческими мраморными храмами, в которых ромеи своему Богу поклоняются. Манили его базары с лавками и рядами торговыми, где сладко и далеко пахло восточными пряностями. Однако чего недоставало на ромейских базарах — так это торговцев горячим сбитнем и пирогами подовыми. Сколько раз вспоминалась Ивашке новгородская баба-пирожница, с теплом вспоминалась. Ну что за отчаянная баба! Как подумает о ней, на душе радостно...

К зиме Ивашке всё чаще и чаще Новгород и Киев на ум приходили, и так тянуло его домой — птицей бы полетел. Евсей же до весны на родину не собирался, его дела торговые держали, а больше Зоя...

Ивашке ромейка понравилась. Она оказалась и красивой и доброй. Когда, случалось, Ивашка попадал в её домик, она потчевала его сытно и всё пыталась о чём-то спросить, но Ивашке язык ромеев не давался, и в ответ он только улыбался и разводил руками.

Зима в Константинополе сырая, с лёгкими морозами по ночам. На гостевом дворе, в каморе, где жил Ивашка, было холодно, даже жаровни с углями нет. А одежонка у него лёгкая, да и та изношенная. Сжалился Евсей, купил ему штаны новые и рубаху, а на ноги сапоги из твёрдой, как дерево, кожи.

Однажды ночью приснилось Ивашке, что он в Новгороде у отца, Доброгоста. Но Ивашка видит не его, а стряпуху, и она потчует его лапшой наваристой с утиными потрошками. Ест Ивашка, обжигается, хочет поблагодарить стряпуху, а это баба с Неревского конца, и в руках у неё ухват.

Пробудился Ивашка со смехом и грустью: лучше бы наяву сон был, чем вот здесь, на гостевом дворе, подобно псу бездомному, валяться на вонючем коврике.

Ивашка вздохнул: жить-то ему в Константинополе ещё долгих месяцев пять.

Евсей — купец с хитринкой, в торговле удачливый, оборотистый, к морозам всё продал и шелков да паволоки накупил. Можно бы и в обратную дорогу, но зимой море неспокойное и Днепр в лёд оденется, а ко всему ладьи давно уже в караван сбились и ушли на Русь.