И бывшие с ним

Костеря Гришу, они повернули и стали спускаться. Спустились, привязали к концу якорь и вбили в берег до основания лапы. Вывесили пеньковые кранцы. Любимый Гришин кранец, мотоциклетную покрышку, они потеряли ночью в шлюзе.

Нет игры в старого морского волка, думал Гриша. Удерживаясь за куст, он глядел в лица проходивших мимо друзей. Нет игры, есть задача вовремя быть в Уваровске.

6

В Уваровске поселились в Черемисках у Федора Григорьевича; спальные мешки расстелили на полу, Леня варварским способом готовил кашу: в ведерную кастрюлю засыпал пшено, бухал полведра кипятку и заматывал кастрюлю одеялом.

Проколотились день, погружая «Весту» на платформу, укладывая ящики, снасти, моторы, обтягивая шлюп поверху брезентом. Обратные билеты куплены, оставалось два дня жизни в Уваровске. Пятого августа сессия райисполкома, отчет комиссии по здравоохранению, Федора Григорьевича — на пенсию, так сказала Тоня Калташова, уже подарки ему куплены. Калерия Петровна разговаривала по телефону с секретаршей Тихомирова, просила передать: мы вас выбрали, будьте добры явиться для беседы — и сказала адрес в Черемисках.

Мы не в силах защитить Федора Григорьевича, но ведь мы и не могли не явиться, думал Юрий Иванович. Мы и опоздать не могли, не могли явиться после пятого августа.

Калерия Петровна допоздна оставалась в черемискинском доме, приход «Весты» для нее был мощной демонстрацией и праздником одновременно. В темноте кучей провожали ее за линию.

Приходила мать Тони и Коли-зимнего, попытала их несмело о Коле. Коле рано в отпуск, говорили матери, только что на новую работу поступил. Старушка осмелела, дождалась, когда останутся наедине с Юрием Ивановичем, спросила, не признает ли Колю сын, ведь непременно знает парень, что не родной отец ему Гриша Зотов.

— Думаю, не знает, — твердо ответил Юрий Иванович. В глазах старушки стояло тоскливое смирение.

Похолодало, полило. Ходили гулять с Калерией Петровной к руднику, по охристой хрусткой дороге. На отвалах разбивали палками глинистые комья. Набрали камней, поливали их сладкой водой из бутылки. Это в дождь-то. Свернули в лес, место здесь было неровное, изрезано руслами ручьев. Искали вход в пещеру или же провал, выеденный водой в известняках, тут ледник выпахал тектонические трещины, говорил Леня; мальчиком на охоте он попал в такой провал, в трещину ли, когда убегали от лесника.

Вышли к ручью, здесь возле кучи темного донного песка топтались два старичка в брезентовых дождевиках, могикане аметистового промысла, когда-то бывшего в Черемисках. То есть лиц было не видать под капюшонами. Юрий Иванович знал этих седеньких старичков близнецов.

— Вполне может, я в ту самую выработку провалился! — кричал Леня.

Прятались под елью от дождя, смотрели, как из кустов на другом берегу появился Леня с тазом песка, брел через ручей. Суетливо, даже заискивающе подскакивал Илья, принимая таз, как переламывался под тяжестью. Леня выбирался на берег, косолапый, белотелый, с мускулистой бугристой спиной. К могучей волосатой ляжке прилип древесный лист.

Калерия Петровна отвернула капюшон, растерла лицо. Стояла по-старушечьи руки в рукава, счастливо посмеивалась.

В доме у Федора Григорьевича шумно, с порога Юрий Иванович услышал голос Кокуркина, черемискинского фельдшера на пенсии, старинного друга Федора Григорьевича. На столе пироги с вареньем, с яйцами и зеленым луком — стряпня старухи Кокуркиной.

Федор Григорьевич топтался у посудного шкафа, высокий старик в обвисавшей на нем кофте. Кофту связала Калерия Петровна — неумело, не раз бралась распускать. Старик дома не снимал этой долгополой кофты, что Калерии Петровне казалось подозрительным, не мог же он не видеть, что одна пола косая и ворот съехал набок.

Вздыхали половицы; Федор Григорьевич ходил вокруг стола, расставлял тарелки, ступая на своих прямых ногах, обутых в аккуратные, из овчины сапожки. Его серые, с изумрудинкой глаза глядели с радостью.

— Каша готова! — объявил Леня, появившись с огромным свертком. Развернул одеяло, брякнул на стол кастрюлищу.

Есть хотелось. Юрий Иванович густо налил меду в тарелку. Запустил ложку в месиво из разваренных овсяных хлопьев, меда и масла, поддел с верхом.

Леня рассказывал про добычу самоцветов на Урале, про ежегодные летние ярмарки в Екатеринбурге, куда съезжались каменные торговцы и гранильщики. Будто бы сейчас у стариков горщиков на дне сундуков в наволочках груды отграненных камней ценой в миллион!..

Голос Лени не утихал. Леня говорил о любимом городе Алма-Ате. Сырые снегопады, арыки, желто-красные трамваи под белыми горами. Девушки сбрасывают весной одежды, будто коконы, и порхают в сквозной зелени парков. Леня сравнивал Алма-Ату с огромным музыкальным инструментом, где ветра дуют через ущелья, как через мундштуки, где бегущие вниз улицы — мелодические трубы, а тополя в них, как пищики.

Леня причмокивал, силился изобразить звук, в котором шипение соединялось с легким свистом: так в осеннем алма-атинском парке желудь пробивает листву.