И бывшие с ним

— Даже бог несвободен, — сказал Гриша. — Боялся одиночества, создал людей. А где заботы, какая там свобода?

— Это я слышал. Повторяешься.

— Потому что ты повторяешься в своем вопросе.

— Хорошо, пусть так. Свободы у взрослого человека нет. Но есть процесс освобождения. А процесс этот есть движение.

Глава вторая

1

В день своего рождения муж Антонины Сергеевны и Полковников с ним бежали марафон. Вместо сорока двух установленных километров бежали сорок пять, по числу лет мужа.

Антонина Сергеевна добежала с мужчинами до черемискинского пруда; возвращалась по линии, свернула к итээровским домам. Калерия Петровна, босоногая, на крыльце чистила рыбу. Таз был полон пестро-зеленых рыбешек с красными лоскутками плавников. Антонина Сергеевна вынула коробочку с таблетками от сердца для Калерии Петровны, села, как садятся на поле передохнуть женщины: вытянув ноги, руки между колен.

Калерия Петровна принесла второй нож, для нее. Повинилась, глянув на коробочку с лекарством:

— Погнала тебя за лекарством…

— Вы же ходили в аптеку, для вас не нашли.

Калерия Петровна знала о телеграмме из Москвы. Ее овдовевшая сестра Вера Петровна предлагала городу картины покойного мариниста с условием, что будет основан его музей.

— Город не отказывается от картин, — сказала Антонина Сергеевна. — Здания нет… А отвечать надо завтра.

— Художник умер вчера, его музей надо открыть завтра. Ха-ха! — с девчоночьим ехидством сказала Калерия Петровна.

— Предполагается для начала поместить картины в черемискинской больнице.

— Ага, опять Тихомиров! — Калерия Петровна с удовольствием выговорила фамилию своего ученика. — Черемискинскую больницу открыл Федор Григорьевич, и потому в ее здании будет музей Федора Григорьевича. Сегодня же передай мои слова Тихомирову. Я уверена, он будет у вас сегодня.

Антонина Сергеевна взглянула на свою учительницу. Та хмыкнула, опять же по-девчоночьи у нее вышло, и подтвердила:

— Разумеется, знаю, что у твоего мужа день рождения. Я живу вашей жизнью. Свое у меня одно — мечтанья о Москве. Эти мечтанья сделали из меня неврастеничку. Я подолгу не могу уснуть. Проверяю, держатся ли в ушах ватные комочки. Знаешь, ночью станционные шумы усиливаются. Я все слышу: удары вагонов, скрежет колес. Визжит тормозной башмак, его бросают под колесо. Самое противное — голос из репродуктора. Лежу и жду его. Вылавливаю из команд репродуктора слово «воздух». Кричат: «На третьем пути есть воздух на Москву?» Что, какой воздух? Не везут же воздух в Москву?

— Не валите на Тихомирова, Калерия Петровна. На самом деле черемискинскую больничку надо закрывать, не нужна. Музей мариниста — такого в области нет ни у кого. Для заведующего отделом культуры, то есть для меня, такой музей, считай, удача. Разделю две ставки на три и посажу караулить картины бабку с вязаньем.

— Пусть моя сестра приедет сюда и сама ищет помещение для картин мужа.

— Разве это ее дело?

— Она всю жизнь боится черной работы, покойников и мышей — такое могла себе позволить только она. Да императрица Елизавета Петровна. Пусть хоть неделю поживет по «надо».

— Теперь мы ее должны жалеть, — с улыбкой сказала Антонина Сергеевна. С такой вот улыбкой она разговаривала со своим младшеньким.

— Цепь эта самая жалость, сидишь на ней, а жизнь проходит. Я сидела возле парализованного отца, ни уехать, ни кинуться вдогонку за женихом в Москву, — отвечала Калерия Петровна. — Как видите, хотя замужем я не была, детей не народила, как вы народили, однако вы мне не судья, Тоня.

— Поздно вы мне такое внушаете, вы ведь с пятого класса у нас классная руководительница. Всех судили и все. Империалистов, соседей, родителей учеников. Все масштабы. Плыть — так в бананово-лимонный Сингапур.

— Такое время было, категоричное.

— Не оправдывайтесь, вы были моей главной учительницей, у вас, как у бога, никакое слово не бессильно.

Долгонько, оказалось, Антонина Сергеевна добиралась до дому. С горячим успела, а запаздывала с салатами и забыла про селедку, что мужа рассердило, они с Полковниковым героями вернулись, под конец бежали под дождем, падали, извозились в глине. Гости за столом невольно мужа накрутили, читали приветствие ему: марафонский, непрерывный бег в течение двух с половиной — трех часов со скоростью шестнадцать-семнадцать в час по силам лишь спортсменам, обладающим отличным здоровьем, большой выносливостью, твердой волей, умением рассчитывать и распределять силы. Муж глядел на нее волком, изнемогший, он мог в раздражении оскорбить ее при людях, бывало с ним такое. Она пересела к Пал Палычу, он смешил байками, говорил то по-украински, то по-уральски, с непременным «то»: «Так-то баско поработашь, а шиш с маслом получашь».

От Пал Палыча она перебралась к Тихомирову; пошли с ним танцевать. Танцевал он ловко, смуглый, тугой, как мяч, маленькие крепкие руки. Серая тройка сидела без единой морщинки. Антонина Сергеевна сказала, что Пал Палыч не даст закрыть черемискинскую больничку, а если бы позволил закрыть, справедливо было отдать ее под музей ветеранов.

— Федора Григорьевича?.. Опять Калерия? Знаешь, боюсь ее, и не стыдно.