И бывшие с ним

Юрий Иванович тогда оглядывался: неужто другие не чувствуют того же? Председатель говорил речь, то и дело называя мариниста «лауреатом Сталинской премии» и «живописцем нашей великой эпохи». Стоявший в оркестре с ближнего краю однокашник Юрия Ивановича Тихомиров, крепенький парнишка по прозвищу Батун, дул в мундштук своего альта. Притом делал губами, будто прихватывал что-то вкусное и обсасывал. Теперь Юрий Иванович понимает, что председатель, военный моряк, защитник Одессы и Севастополя, говорил о себе, о своих погибших товарищах. Председатель не умел петь, ему не дано было выразить свои чувства в музыке, в собственных словах, но как, как сказать о чуде своего возвращения в этот деревянный городок, где вечерами над затянутыми ромашкой улицами взлетает мяч под крики «Штандер!»? Как сказать о своем страшном опыте, о смерти товарищей на стальных листах палубы, расшитой взрывом? О своей вечной вине перед ними, мертвыми? Советские моряки в 1944 году из десяти исторических ударов участвовали в восьми, читал свою речь председатель. За пять лет войны, он вздевал худую руку с тремя пальцами, тряс, советские моряки вписали новые страницы в книгу русской морской славы! Флот до конца выполнил свой долг перед Родиной!

Понимал теперь Юрий Иванович так же, что происходящее у плотика летом 1952 года для его однокашника Бутуна-Тихомирова имело свой смысл. Самолюбивый, как все невысокие ростом, он видел случай выказать себя на общественном мероприятии. Врожденное чутье говорило Тихомирову, что жизненный успех может обеспечить лишь служение чему-то большему, нежели семье, пусть семья музыкальна, сбита в одно, так что чужак не просунется; что если сегодня город гордится оркестром-семьей, то завтра будет равнодушен, ведь все стареет, а послезавтра пойдут анекдоты, как оркестр за день проводил трех жмуриков «на гору», и всякий раз подносили, и как затем в горсаду на танцах оркестр вместо фокстрота заиграл похоронный марш. Врожденное чутье еще многое подскажет Тихомирову, в начале восьмидесятых он, председатель райисполкома, задумал строить в Уваровске административный дворец, называемый при своих «мозговым центром».

В то давнее лето после отъезда Веры Петровны и мариниста они кружили по пруду на «Весте» — Калерия Петровна, Лохматый, десяток ребят, составляющие школьный географический кружок. Сейву запрудили Строгановы в XVIII веке, как ставили здесь железоделательный завод. «Веста» проходила между глинисто-ржавыми лбами свай, затянутых песком, делала круг в заливчике, образованном островком, — при шуме мотора заметалась коза с козленком — и свисавшими над водой буграми. Бугры скрывали остатки строгановского завода, а может быть, их крепостцу. Вывернув из заливчика, «Веста» плыла вдоль обжитого берега: сюда выходили зады пригородного села Черемиски, стоявшего на месте строгановской заводской слободы.

В горловине пруда мотор выключали, бег «Весты» слабел, она тыкалась в плотину. Проезжал по плотине лесовоз с черными цилиндрами газогенераторов за кабиной, весь разболтанный. Стойки у прицепа гуляют и машут цепями, загрузочные люки дымят, крышка у ящика для топлива оторвана. Тряхнуло машину на просевшей середине плотины, из ящика выбросило чурки.

Уехал лесовоз, белеют на настиле чурки, пахнет теплой пылью и сладким сосновым дымком. На плотине лежала выдернутая днями черная, будто гнилой зубище, дубовая свая с присохшими кусками сукна, пропитанного дегтем во времена первых заводчиков. За плотиной Сейва мелкая, с низкими берегами. На левом берегу запольки — изрытое старателями место с веретенцами вереска на буграх, оттуда и прибежала пестробокая корова и пустила волну на плотик и замочила ноги отцам города, встречающим знаменитого земляка. За запольками темные тесовые крыши крайних улиц, за ними в излучине Сейвы погромыхивает, поблескивает стеклом крыш завод, он заложен Демидовыми в конце XVIII века и называется новым в отличие от старого, строгановского.

От завода Сейва уходит в леса, к пароходам, к большим городам.