И бывшие с ним

— Ты узнал меня? — спросил он в телефонную трубку, не здороваясь. — Лукавое племя! Каждый из нас срубит последнее дерево на земле, чтобы сделать из него бумагу и опубликоваться. Как же, публикация оставляет тебя за датой на могильной плите. Но, дорогой товарищ, сохраним достоинство в борьбе. Это ваше дело труба, дорогой товарищ. Пора бы бросить!.. Не смешивать борьбу мыслей с борьбой за жизненное пространство. Помните дом напротив? — Лохматый указал обрезком в раскрытую дверь балкона. — Особняк, русский модерн. Архитектора списали! Возвышенное бытие искал в грезах, фасад вспучен, завитушки, звериные морды! Пришло другое время, сэкономим бетон, металл, стекло. — Подхватив телефон, Лохматый вышел на балкон. — Мой отец построил этот дом, мы тут с вами пировали молодыми. Советский конструктивизм. Экономия, функциональная целесообразность! — Лохматый поднес телефонную трубку к железным перилам балкона, грохнул по ним обрезком. — Но и отца на свалку: проводил мысль денационализации искусства. Оба дома стоят, нет без них Москвы. — Лохматый швырнул обрезок в пустоту двора. — Я знаю, вы не звонили в молодежный журнал — зачем? Они вам звонили, после чего завернули мне рассказ! Где вы там? Алло! Дослушайте, черт побери. Мы с вами старые, пора бы бросить!.. Перед преходящим временем сохраним одежды! Срам свой не казать. Алло!.. Алло!..

Отнеся трубку от лица, Лохматый взглянул на нее враждебно. Вернулся с телефоном в комнату, сел. Повел взглядом, как впервые увидел Юрия Ивановича. Сходил в угол, принес папку, буркнул:

— Второй акт я писать не стал.

На асфальте голого двора лежал знакомый обрезок трубы. Лохматый подобрал обрезок где-нибудь в ближайших дворах, возвращаясь в темноте, пьяным, и не помнил, как забросил его на балкон, — так думал Юрий Иванович, проходя мимо особняка. И никто не звонил насчет его рассказов к нам в редакцию.

В арочном проеме парадного входа стояла пара с кинокамерой. Рассматривали свод, оплетенный растительным орнаментом, переговаривались по-английски.

Не сдать в октябрьский номер заявленный сегодня материал о Федоре Григорьевиче значило отменить свой отпуск в июле, прошляпить, отстать от команды: прочие подгадали с отпусками к походу, выбили, спроворили, вырвали зубами — в августе холодно идти по Югу, по Двине.

От метро Юрий Иванович позвонил Гуковым, спросил Илью. Дома нету, отвечала Татьяна Павловна своим девическим голоском. Юрий Иванович вовремя прикусил язык, удержавшись от вопроса: где он? Илья мог быть у отца в Баковке. Повесив трубку, он порассуждал. Любящая себя Татьяна Павловна ложится рано, Илья не может заявиться после одиннадцати. Ждать завтрашнего рискованно, Илья умотает спозаранку — и пропал день. Так рассудив, Юрий Иванович в начале девятого входил в квартиру Гуковых со словами: «Проходил мимо, дай загляну, думаю».

Татьяна Павловна, женщина лет пятидесяти, похожая со своим круглым румяным лицом и большим телом на крупную растолстевшую девочку, позвала к столу, где то и дело принималась яства обливать слезами. Жизненная философия Татьяны Павловны заключалась в мысли: завтра будет еще хуже. Потому Татьяна Павловна была кротка и терпелива, даже по отношению к разрушителю ее жизни — свекру Федору Григорьевичу. Безропотность, с какой она слала в Черемиски посылки с одеждой и продуктами, была безропотностью вещей троянки, которая помогает втаскивать в город деревянного коня, зная притом, чем кончится предприятие.

— Сколько он мне зла сделал. Мужа настраивал против меня, я все простила. А он почти из могилы сына у меня отнял. — В этом месте Татьяна Павловна заплакала. Всякое упоминание о свекре вызывало у нее состояние обреченности перед разрушительной силой, воплощенной в словосочетании «Федор Григорьевич». — За что они его так любят? Ведь глуп. Ну бросил Москву, в деревню захотел, так чего квартиру за собой не оставил, как люди? Ведь начальником был. Мы потом полжизни потратили, чтобы в Москве прописаться и комнату получить в четырнадцать метров. Соседи были чистые убийцы, меня однажды головой об пол били… Еще неизвестно, от чего у меня псориаз, от соседей тех или от свекра. Не за что его любить. Он даже о дне рождения их не помнил. Илюше никогда, ни разу самого формального подарка не прислал. Жил только для себя. Только поносил нас, обзывал переносчиками инфекций. Ссорились из-за него, дрались. Муж хотел покончить самоубийством, я бежала за ним по снегу в чулках.

Татьяна Павловна сообщила о своем последнем открытии: дом в Черемисках вовсе не собственность Федора Григорьевича, о чем и проговорился Илья; дом был в тридцатых годах передан ему властями как доктору. Стало быть, напрасно она отпустила мальчика к деду в Черемиски, ей-то внушили, будто мальчик унаследует и продаст дедов дом, а на вырученную сумму вступит в Москве в кооператив, ему можно жениться, в армии отслужил. Но если не доверять людям, как иначе жить?