И бывшие с ним

Итээровские дома готовили к жизни в современности: проводили газ, меняли водопроводные трубы. Юрий Иванович глядел из темноты. За канавой в конусе света оцепенело стояла Калерия Петровна. Кипело в ведре, висевшем на столбике колонки. В резком свете стянуло рот морщинами, сделались выпуклыми, как орехи, веки в глазницах. Тогда, тридцать лет назад, после бегства Лохматого, она поручала копировать и раскрашивать чертежи и листы атласов, забывала спрашивать заданное, беспорядочно говорила о Семиречье и Тунгусском метеорите, о купринской Балаклаве; одна мысль соединяла ее горячечные рассказы о чужих краях: бежать, бежать из Уваровска. Пугающее было в ее движениях, в нервной быстрой речи. Мстительно звучала ее мысль о свободе движения как о свободе души. Она, связанная больным отцом, призывала рвать путы всякой любви: сыновней, девичьей, любви к родному городку.

С горечью, с нежностью он глядел на Калерию Петровну. Усилиями души она прорывалась к нам, преодолевая нашу неготовность к мысли, свою природную категоричность, свою уязвленность одинокой женщины, на которую другие женщины, замужние, с детьми, глядят с чувством физического превосходства. Да мало ли ей приходилось преодолевать в усилиях воспитать себя и сохранить, ведь здесь человеческое соединялось с профессиональным, собой она соединяла нас.

Они одной — подвижнической породы с Федором Григорьевичем: одиноко каждый из них делал свое дело, мучаясь мыслями о последствиях тех бед, что они могли отвести и не отвели, — ведь мы выходили из их рук. Неправда, что домой возврата нет, путь к Калерии Петровне, к Федору Григорьевичу, стоящим у костра на Западенке, — это путь домой.

3

Антонина Сергеевна сидела в библиотеке черемискинского Дома культуры, читала пьесу о Федоре Григорьевиче. Иззяблась, прятала кисти в рукава куртки. Дожди пошли, похолодало.

Зашел Паня Сковородников по пути с фермы. Они были с Паней на «ты»: считались родней, виделись на районных смотрах самодеятельности — неизменный Панин вальс на мандолине.

Бурцеву, фельдшера, дожидался, признался Паня. У него-то, у Пани, было просто непроглядно. Он Дусю не любит, она его в обиде травит. По настоянию Дуси Паню и какого-то кормовоза лишили квартальной премии за пьянство.

О Дусе он говорил грустно, с уважением.

— Дуська моим примером других стращает, — сказал Паня, — ну хлебнешь маленько, бывает. А скот у меня всегда убран, и корма привезу… Дуська ни себя, ни меня не жалеет. Ферму приняла с минусами по привесам, по молоку; сторожиха, бывало, прибежит ночью: силос не привезли. Мы с Дуськой запрягали и ехали. Ночь-то прошатаемся. Хорошая Дуська баба, у меня мать такая же работящая. А вот жизни с ней нету… Все тоска, все-то с ней впереди известно, как сядет, что скажет…

— Ведь любил…

— Не любил… Пришло время, женился. Как отец, как дед… Так же вот прожили жизнь дружным производственным коллективом, ребят строгали, когда делать было нечего. С покосом кончили, с картошкой не почали.

— Что ты, Паня…

— А мои не для любви сходились, а для работы: пашня, скотина, огород… Друг без дружки не прожить. А то пошто же мы, их дети, такие безрадостные в жизни? О силосе, о картошке с Дуськой и говорим, а как все проговорили, она на стол соберет. Чаю попили — стаканы мыть. Нет между нами дела — так и говорить не о чем.

Паня дождался Бурцеву. Они пошептались, укрывшись за книжными полками. Прежде Антонина Сергеевна не любила Бурцеву, худую плоскогрудую девушку с большим пухлым ртом. Ее подведенные глаза при приближении мужчины наливались светом, как индикатор приемника при настройке на волну, и гасли, когда мужчина покидал пределы досягаемости.

Теперь Антонина Сергеевна жалела фельдшерицу. Неумело красится, закомплексованная. Если не зовут к больным, сидит тихонько день за днем в пристройке черемискинской больнички, где ей разрешили поселиться.

В субботу приехал Пал Палыч повечерять к Калташовым.

Антонина Сергеевна убеждала Пал Палыча не мешать ей: она собиралась назначить Илью Гукова директором черемискинского Дома культуры.

— Не, не годится хлопец, несознательный, — ответил Пал Палыч. — Собрали бригаду из женщин и пенсионеров заготавливать веточный корм, я велел Гукова записать. Не пошел.

Черемискинский Дом культуры подотчетен был отделу культуры, стало быть, ей, Антонине Сергеевне. Однако не посчитаться с Пал Палычем она не могла. Назначь она Илью Гукова без согласия Пал Палыча, Дом культуры не получит от совхоза ни гвоздя, ни машины, а ныне устанавливали там полученный от шефов котел и проводили отопление. Стыди Пал Палыча, жалуйся, толку не будет, он отобьется, будет твердить, будто черемискинские ходили бы с сумой, просили под окошками христа ради, если бы он копейками швырялся.