...И далее везде

— Как это — во сне? Что за мистика?

— Как ни называй — приснилось… Я плавал на «Северном полюсе», приписанном к Владивостоку. Вернулись из Совгавани, из трудной проводки. Ошвартовались, я в город пошел по всяким накопившимся делам. Пока ходил по конторам, то одно, то другое выбивал-выколачивал, устал хуже, чем во льдах. Возвратился на судно поздно, еле ноги доволок до каюты, до дивана, так спать хотелось. Лег, и слышу голос Белоусова в динамик. Из Москвы передача — провожали комсомольцев на зимовки, Белоусов напутствовал. И заснув, я все еще слышал его. А потом и самого Прокофьича увидел. Он продолжал говорить, но уже не с трибуны, а со мной. Мы шли вдвоем по Белому морю. Меж торосов и прямо по торосам, не лезли, не карабкались, шли в полный рост — от ледокола к застрявшим пароходам. И он мне выговаривал, недоволен был. Мол, не так «Сакко» окалываю, рискованно, слишком близко подхожу. И показывает, как надо, с какой стороны, под каким углом. Подтащил к себе руками ледокол, хочет развернуть на правильную позицию, а корабль не слушается. Тогда мы оба плечами наваливаемся — нос тронулся, а корма застряла. Еще поднажали, и Прокофьич вдруг упал. Я нагнулся — не дышит. Кричу, сзываю людей, никто не откликается, снежная пустыня вокруг, ни пароходов, ни флагмана, всех унесло куда-то. Мертвый капитан на льдине, и я над ним… Просыпаюсь в ужасе. Сердце колотится, удержу нет. На пороге каюты — знакомый работник пароходства. «Константиныч, — говорит, — горе!» — «Что такое?» — «Из Москвы позвонили, Белоусов скоропостижно скончался…»

— У него и прежде бывали сердечные приступы. Я помню один такой тяжелый.

— Это когда они с «дедом» схватились на стоянке в Мурманске?

— Не ладили со стармехом, не уживались в одной «берлоге».

— Тот нравный, самолюбивый был мужик. Прокофьич-то тоже не из застенчивых, но вспылит и быстро остынет… Был у меня случай с ним, который как бы повторился потом в сонном варианте. В Белом море произошло. Вся операция, все проводки, обколки — на нервах, помнишь? Суда во льду с солдатами, и, кроме флагмана, кроме нас, некому их вытаскивать. А Прокофьич впервые в этом море с его переменчивыми ветрами, непредсказуемыми подвижками льда, малыми глубинами. Видим — нервничает на мостике, вот-вот «выйдет из меридиана», как про гирокомпас говорят, сорвется. И сорвался. На меня. Я попал под натянутую у него внутри струну. Лопнула, и концом хлестнула по мне изо всей силы. Как раз «Сакко» обкалывали. Что-то не понравилось кэпу в моих действиях как вахтенного. И наорал, матом обложил при всех. Я не гимназисточка, сам могу морским шестиэтажным. Тоже был на нервном истощении. И все же сдержался. А после, когда вывели «Сакко», обстановка полегчала, явился в каюту к Белоусову, чтобы объясниться, а он мне навстречу, обнял и говорит: «Извини, Костя, сделал перебор, извини!»

— От «деда» ты такого «извини» не дождался бы.

— Где там, закусит удила, пару наберет сверх марки и не выпустит, будет ходить злой, надутый.

— С чего у них началось в Мурманске?

— С котлов. Ко всем повреждениям, полученным во льду, еще и три котла потекли неожиданно на стоянке, а скоро снова в рейс. Кэп вскипел, втык — стармеху, куда, мол, глядели, на каком месте туловища у вас глаза, и уточнил на каком. Резковато, конечно, лицо у «деда» побагровело, хотя и обычно было как бы распаренным, за что, ты же знаешь, в команде его прозывали заглазно «красный помидор». А тут и вовсе покрылся свекольным цветом и выдал Прокофьичу тираду похлеще. Слово к слову, объяснились в «любви», едва не врукопашную. Хорошо, Анна Николаевна случилась в каюте, приехала погостить из Москвы, услышала из задней комнаты ссору и в самый ее накал вышла, «деда» легонечко подталкивая, — прочь из каюты, мужа — на диван, у него сердце схватило. Смоленского не оказалось на судне. Вызвала «неотложку», приступ был затяжной, хотели госпитализировать, но вернулся из города Смоленский и оставил капитана в корабельном лазарете.

4

Мой капитан ушел в вечный рейс в сорок два года.

Я продолжу рассказ о нем рассказом о его сыне.

Задача мне облегчена. Я могу время от времени отсылать читателя к очеркам, статьям, корреспонденциям, репортажам самого Игоря Белоусова. Журналистика — его вторая, побочная профессия, рожденная первой — океанографией. А вообще-то первая у него по хронологии — штурман. Игорь начинал штурманом на тральщике, как выпускник Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, которое было когда-то Морским кадетским корпусом.

От отца — море, от матери — литература.

…Вот эпизод из жизни военного моряка.