И даже небо было нашим

Коринна негодующе посмотрела на меня, с трудом встала из-за стола и ушла в спальню.

В последующие дни нам едва удавалось поддерживать разговор даже о насущных делах. Думаю, она не притворялась: все эти сложные процессы в организме и лишний вес действительно обессилили ее. Теперь, видя Коринну только на расстоянии, такой ослабевшей, я любил ее сильнее, чем когда-либо, и был противен самому себе еще больше, потому что любил в ней слабость, а не ее саму и понимал это.

А потом появилась Ада, на две ночи до завершения обратного отсчета. Мы запрыгнули в машину в четыре утра, разбуженные выбросом адреналина. Схваток практически не было. Мы приехали в больницу, и меньше чем через час Ада была уже на руках у Коринны, а я этажом ниже заполнял бумаги, выданные сонной медсестрой. Когда я, совершенно к этому не готовый, зашел в палату и увидел их обеих, закутанных в одинаковые бирюзовые больничные простыни, – ну, это было самое…

Томмазо внезапно умолк. Пауза была такой длинной, что я поняла: он не собирается заканчивать фразу. Он сидел чуть наклонив голову к покрывалу, которое притягивало его, как магнит.

– Я не должен был это говорить. Прости.

– Чего ты не должен был говорить? Что Коринна и Ада – это было самое прекрасное из всего, что ты когда-либо видел? Честно говоря, это лучшая фраза, какую ты произнес за всю ночь или, по крайней мере, единственная удачная фраза.

Но в моем голосе слышалась ярость.

Томмазо помолчал еще немного, затем сказал:

– Не должен был. Это проявление черствости с моей стороны.

– Почему?

– Ты и Берн… в общем, нехорошо было рассказывать, какое это было чудо – впервые увидеть свою дочь.

Полночи я просидела в этой комнате, не замечая часов на стене, а теперь не могла не смотреть на их – положение стрелок снова и снова менялось, но я не понимала и даже не хотела понимать, который час, у меня только возникало смутное ощущение, что время проходит.

– Что ты знаешь обо мне и о Берне? – спросила я.

– Думаю, все. Или почти все.

– Все, – повторила я. – Как странно. Что, например?

В какой-то момент я сняла туфлю и теперь пыталась нашарить ее ногой. Просто непостижимо, как она могла так далеко заехать под кровать.

– Про искусственное оплодотворение, про доктора. И про то, как вы собирали деньги на поездку в Киев. Все это, – сказал Томмазо, давая понять, что ему неловко вдаваться в подробности.

– Думаю, не все секреты одинаковы по важности.

– Мы с Берном…

– …ничего не скрывали друг от друга. Я знаю. И дорого заплатила за это знание. Выходит, все еще хуже. Не секреты, а те, кому их поверяют, бывают неодинаковы по важности.

– Как бы то ни было, я не видел ничего плохого. В том, что вы делали, я имею в виду.

Мне вдруг захотелось схватить его руки, такие бледные, вялые, и искромсать их на куски. Но я просто встала. Медея тут же подняла голову.

– Еще одно маленькое достижение для тебя, – сказала я.

Томмазо повернул голову и посмотрел на меня без сочувствия и без раскаяния, словно бы размышляя, права я или нет. Потом сказал:

– Сядь, пожалуйста.

И поскольку не было другого места, кроме соседней комнаты, куда я еще могла бы деться, я снова села на стул. И все опять стало таким, каким было несколько мгновений назад. Медея успокоилась, положила морду на лапы: тревога, прервавшая ее сон, улеглась.

– Но длилось это недолго, – вздохнув, продолжал Томмазо, – всего несколько недель, от силы полтора месяца. Нельзя сказать, что я больше не радовался, нет. Я по-прежнему смотрел как зачарованный на Аду и ее забавные гримасы, но мое извращенное естество опять напомнило о себе, опять взяло верх. Оно никуда не исчезло, не уничтожилось. Я вспоминал, как под сенью лиственницы, творившей суд над нами, Чезаре, желая утешить нас, говорил: «Все человечество прошло через это, совершало те же самые проступки, но ведь оно существует до сих пор. А значит, и ты сумеешь преодолеть эту тяжелую ночь».

Одним словом, эйфория, вызванная рождением Ады, сходила на нет, с каждым днем радостного изумления становилось на грамм меньше, а прежней хандры на грамм больше. Закончилось и наше с Коринной перемирие. Снова начались взаимные обиды, мы как будто перенеслись назад, в тот вечер, когда приходили ее родители: я стою на кухне у мойки, а она собирает крошки в ладонь, и мы смотрим друг на друга с разочарованием и страхом. Я постоянно задавал себе вопрос: люблю ли я ее, и если да, то насколько сильно. Когда все время спрашиваешь себя, любишь ли кого-то, можно сойти с ума. Впрочем, к этому я уже привык.

На секунду он замолк. Дал еще одному намеку рассеяться в воздухе, уже наполненном признаниями.