И даже небо было нашим

Он уставился на меня так, словно я задал этот вопрос с какой-то конкретной целью. Потом достал из ящика нож, поднял вверх, чтобы я смог его рассмотреть, и стал водить зубчатым лезвием по деревянной столешнице, точно соскабливая с нее что-то.

– Теперь понятно?

Никола сильно побледнел.

– Это сделали вы, – сказал доктор, – вы, а не я.

Мы вернулись в Скало, но даже не вспомнили о еде. Откуда-то доносилась приглушенная музыка. Виолалибера поднесла зажигалку к обрывку бумаги, и он сгорел у нее в руке. Мне казалось, я никогда еще не видел такого ослепительного пламени; оно мгновенно вспыхнуло и сразу же погасло, но за эти несколько секунд успело высветить наши оцепеневшие от ужаса лица.

Мы снова сосчитали деньги: девятьсот тысяч. В эту сумму вошли все мои сбережения, все, что я получил за блэкджек.

– Мы столько не соберем, – сказал Никола. Я испугался, что у него опять начнется приступ паники.

– Возьми в долг, – предложил Берн.

– Да? А у кого?

– У твоих приятелей по университету. У таких, как они, точно деньги найдутся.

– Может, сам что-нибудь придумаешь? А то все время только хреновые указания даешь.

– Я смотрю, юридическая лексика сильно обогатила твой словарный запас.

Виолалибера захихикала. На ней была короткая майка, открывавшая пупок. Она подняла босую ногу, вытянула ее к центру комнаты, в сторону Николы, и стала гладить его ляжку, затем пах. И продолжала смеяться. Она не признавала берегов.

Никола схватил ее ступню так, словно хотел раздавить в руке, и отшвырнул прочь.

– Ты сумасшедшая, – сказал он.

Тут Берн повернулся ко мне. Спина у него болела по-прежнему, не больше и не меньше, но он перестал жаловаться. Теперь все его внимание сосредоточилось на Виолалибере, он следил за тем, чтобы у нее было питье, чтобы ей было удобно. Он уже несколько дней не возвращался на ферму, потому что боялся оставить ее одну. Я не знал, как отнеслись к его отсутствию Чезаре и Флориана, возможно, они умирали от беспокойства. Но он не говорил об этом. Он превратил загаженную берлогу внутри башни в свой новый дом. Он спал не на матрасе рядом с Виолалиберой, а на полу, чтобы оставить ей побольше места. Ложился травмированной спиной прямо на камни.

– Ты должен добыть недостающие деньги, – сказал он мне.

– Где?

– В «Замке». Там полно денег.

– Хочешь, чтобы я их украл?

Он сидел напротив меня, исхудавший, почти такой же бледный, как я.

– Возьми их в кассе в первый же вечер, когда будет большой наплыв гостей. Возьми немного, чтобы не вызвать подозрений. Будь похитрее. Возможно, тебе придется сделать это не один раз.

– Нет, Берн, – пробормотал я, – только не это. Пожалуйста.

Он соскользнул со стула на матрас, сел рядом со мной, прижал мою голову к своему плечу, погладил меня между ухом и шеей.

– Бедный Томмазо, – сказал он. – Мы все так благодарны тебе за то, что ты делаешь.

– Берн…

Он тихонько постучал по моему затылку.

– Ты ведь это знаешь, правда?

По-моему, я заплакал, всего на какую-то секунду, но из глаз не выкатилось ни одной слезинки. Крушение произошло у меня внутри, без всяких видимых признаков.

В одну из бесед под лиственницей – как же давно это было! – Чезаре рассказывал нам о заповедях.

– «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим»: эта заповедь была первой из всех, какие Господь дал Моисею, – но почему? Почему он начал именно с нее, а не с тех, что кажутся нам более важными – например, «не убий»? – спрашивал нас Чезаре и по очереди смотрел на каждого. Мы молчали. И он, как всегда, ответил за нас. – Потому что, когда место Господа в нашем сердце бывает занято другим божеством, все остальное неудержимо катится вниз и все заповеди оказываются нарушены. Когда место Господа в нашем сердце занято другим божеством, мы всегда, неизбежно, доходим до убийства.

Помню, в то время я навещал своего отца в тюрьме. В помещении, где проходили свидания, не было никого, кроме нас с отцом и охранника. Отец сидел по другую сторону блестящего, пустого стола: там стояло несколько таких. Мы сидели неподвижно, обливаясь потом. Руки отца не прикасались к моим: так у нас с ним было еще до тюрьмы. Порой, когда нас разделял этот голый стол, мне казалось, что отец хочет дотронуться до меня, что он охотно дотянулся бы до моей руки – но запрещает себе это. А я позволил бы ему прикоснуться ко мне; раньше, может, и не позволил бы, а теперь позволил бы взять мои руки в свои, несмотря на то, что он совершил.

– Ты научился носить блюда, держа их на весу? – спросил он.

– Да, по три за раз, даже по четыре, если кто-то помогает ставить их на стол.

– Четыре. У меня бы они все попадали.

Когда я приходил к нему на свидание, он надевал рубашку, всегда одну и ту же, клетчатую, и не застегивал две верхние пуговицы. На шее у него подрагивал маленький серебряный крестик.

– Может, она забеременела от меня, папа.

– Ты грустный, – заметил он.

– Со мной все в порядке. Или, может, не от меня. От всех троих. Это сделали мы.

– Что за девушка? Одна из тех, с кем ты познакомился в Массафре?