И дети их после них

Вскоре из столовой вышла компания его товарищей, все несколько отяжелели от выпитого и веселились уже не так, как раньше. Они медленно тащились по гравию. Шмыгали носом. Надо протянуть еще четыре часа. А в цехах никаких кондиционеров. Все же взялись за работу. Но утреннее счастье померкло. Во время трехчасового перекура все помалкивали, позевывали. Беспрерывно урчала кофемашина. Речь зашла об отпуске. Сирил уходил в тот же вечер. Он отвозил детей к тестю и теще в Юра, там надо было кое-что сделать, переклеить обои. Потом они поедут к морю, это будет всем полезно.

Последние два часа – самые длинные – тянулись в свинцовом молчании. Наконец подгребли ребята из ночной смены. Отмечаясь перед уходом, Антони увидел, что из-за опоздания ему не хватает еще двух часов. Когда работаешь в три смены по восемь часов, нагнать такое невозможно. Ему грозили вычет из жалованья и уведомление отдела кадров. В агентстве по найму ему намылят голову. У него скрутило желудок. Он и так ходил по лезвию бритвы. Ежемесячно он зарабатывал семь тысяч. Половину этой суммы стоило жилье. Потом еще машина, бензин, сигареты, продукты, кредиты разные. Всего четыре тысячи. В конце каждого месяца у него получалась задолженность на счете минимум в пять сотен. Малейшее отклонение – ресторан, вечер в баре с хорошей выпивкой – и в бюджете образовывалась дыра, заделать которую не было никакой надежды. В день получки он снова выныривал, обещал себе держаться, затянуть потуже поясок. Но очень скоро бабки начинали утекать, он оказывался на нуле, а там – снова задолженность. Он договорился с банком, чтобы ему отменили комиссионные. Но все равно его финансовая независимость то и дело оказывалась под угрозой. Двадцать дней в месяц он жил щедротами своего банкира. Так что он снова и снова вкалывал, день за днем. Надо же ему было платить чем-то за тачку, за холодильник, за кровать, за кожаный диван и новый телик с плоским экраном.

В автобусе на обратном пути его охватило странное чувство. Народу было мало. Многие уже подались в отпуск. Движение было ровное, без пробок, воздух теплый. Прямо перед ним разговаривали о чем-то две старушки. Он рассеянно слушал их болтовню. Речь шла о помидорах, которые теперь не то что раньше, и о заморозках, которые вечно некстати. Автобус ехал через город, остановка за остановкой: мост Латр, улица Комб, городская ратуша, бассейн, коллеж Луи Арман, дорога на Этанж. Он сошел на Труазепи, далековато, но ему захотелось пройтись в этом мягком рассеянном предвечернем свете. Он шагал с рюкзаком на плече, ни о чем не думая. Ему было хорошо.

Придя домой, он позвонил матери, чтобы поделиться мыслью, пришедшей ему в голову:

– Знаешь «Помойку», пляж, куда мы все время ходили с кузеном?

– Ну?

– Я подумал, может, нам там поесть?

– Пикник?

– Ага.

Мать немного помолчала в нерешительности. Это было так на него не похоже – инициатива такого рода.

– Почему бы нет…

– У тебя есть что взять с собой? – спросил сын.

– Да-да, у меня осталось немного табуле[51] и куриные окорочка.

– Я возьму чипсов и что пить.

– Хорошо… У тебя ничего не случилось?

– Нет-нет, – сказал Антони. – Не волнуйся.

Она повесила трубку первой. Антони был скорее доволен произведенным эффектом. Он положил в рюкзак стаканчики, бутылку «розе́», чипсы, плитку шоколада. Потом пошел в гараж и оседлал «Судзуки» Хасина. Завел и стал с наслаждением слушать этот чудесный шум механического кружева, трескучий, колючий – как буква «i». Мотор слушался с полуоборота. Он дал ему немного прогреться. Решение было принято. Позже вечером он оставит байк в Ламеке перед «Дарти», где работает Хасин. А ключи бросит в почтовый ящик магазина. Всего и делов-то. Сам вернется пехом или автостопом. И он поехал.

В долину спускался вечер. Он мчался через лес, выставив в стороны локти и раздвинув ноги. Мимо изменчивым, судорожным строем проносились деревья. Июль – блаженство, и он очертя голову летел в это блаженство, ему было больно, но он – живой, двадцатилетний, и тут, в средоточии скорости ему самое место. Он прибавил скорости, и возбуждающий рев «Судзуки» разодрал легкий опаловый воздух.

Несмотря ни на что, Антони чувствовал себя свободным.

Мать ждала его на пляже. На клетчатой подстилке она расставила картонные тарелки. Табуле – в большом салатнике, закрытом фольгой, куриные окорочка – в пластмассовом контейнере. Даже про бумажные салфетки не забыла. Антони припарковался рядом. Чуть поодаль, у самой воды, тусовалась вокруг костра компания подростков. Сколько им? Пятнадцать-шестнадцать. Три девчонки, пять ребят, пиво, гитара.

– Что это за мотоцикл?

Он поцеловал мать, потом снял кроссовки и сел.

– Приятель дал покататься.

– А.

Один из мальчишек заиграл «No woman no cry». Антони откупорил бутылку. Чуть ниже простерло свои таинственные глубины озеро.

– Ну, твое здоровье!

– И твое.

Они выпили. Элен смотрела на него доброжелательно и одновременно с подозрением, словно ожидая каких-то признаний, новостей – чего-то важного.

– Ну так что?

– Что – что?

– Ты же не просто так позвал меня сюда.