i dfee46a8588517f8

В этом и состояло противоречие черносотенного движения в России, обусловившее его полный провал, следствием которого и были бесконечные междоусобицы среди «союзников» — марковцев с дубровинцами, провинциалов с петербуржцами, Пуришкевича с Марковым и Замысловским и т. д. и т. п. Уже само название «союзов» говорит о том, что они были рассчитаны на завоевание широких народных масс, в первую очередь крестьянских. А защи­щать при их помощи намеревались антинародные, помещичьи интересы. Необходимость обращаться к массам и страх перед эти­ми массами неизбежно вели к отчуждению и взаимному недоверию между помещичьими «верхами» черносотенства и его провин­циальными «низами», пытающимися выдать себя за представите­лей этих масс, между «благородными», с одной стороны, и «пле­беями»— с другой.

Из сказанного отнюдь не следует, что Бобринский, Мака­ров и другие заблуждались насчет истинного положения дел в «союзах». Они отлично знали, что никого, кроме немногочис­ленных, преимущественно деклассированных, а то и просто босяцких элементов за редкими исключениями эти местные черносотенные функционеры не представляют, что народ так же далек от «союзников»-провинциалов, как и от них самих. Не был для них секретом и моральный ценз местных «союзных» заправил, многие из которых должны были бы находиться за тюремной ре­шеткой, если бы не особое отношение к ним властей предержа­щих. Но в том-то и состояла безвыходность ситуации, что, зная истинное положение дел, испытывая брезгливое презрение бар, вынужденных якшаться с подонками общества, та же власть пре­держащая и «верхи» черносотенства все свои надежды по части завоевания масс возлагали на этих «плебеев», поскольку нико­го другого в их распоряжении не было.

Естественно, что на петроградском съезде эта ситуация не могла не обнаружиться. Суть ее очень точно выразил А. А. Бобринский в письме Щегловитову, написанному 22 ноября, т. е. в самый разгар работы съезда. Бобринский преду­преждал, что ему придется или воздержаться от подписания предложенных резолюций, или подписать их, оговорив свое несогласие по конкретным пунктам. «Возражения мои,— пояснял Бобринский свою позицию,— зиждутся на том соображении, что съезд монархистов представляет из себя, как-никак, улицу, правую улицу — но все же толпу. При таком составе съезда нам следует соблюдать сугубую осторожность во всем, что касается верховной власти. Мне сдается, что наши сегод­няшние резолюции грешат в отношении этой железной осторож­ности». Перечислив далее эти «неосторожные» пункты (удаление нежелательных министров и сожаление об уходе же­лательных, указание «на знаменитое строго конфиденциаль­ное» письмо восьми министров), Бобринский писал: «...все это предметы, о которых вполне приличествует рассуждать и даже заявлять членам Государственного совета... Но улица, хотя бы и совсем правая, не должна бы, по моему мнению, позволять себе давать указание государю или критиковать его действия»¹¹⁸.

^ Как видно из доклада Глобачева, черносотенная элита, яс­но представлявшая себе, во что выльется нижегородское сбори­ще, не собиралась в нем участвовать. «Совершенно болен, и по­нятно, не поеду в Нижний Новгород, куда меня усиленно зовет почтеннейший, но и неопытнейший Н. Н. Тиханович»,— писал За- мысловскому из Харькова 19 ноября один из его соратников по третьей Думе, архиправый профессор А. Вязигин. Присутствие на съезде таких господ, «как уличенный в грязных делах Ко- тов-Колошенко... подрывает доверие к съезду и общему делу в широких кругах безразличных... Ведь я знаю главарей монархи­ческого движения с 1905 г. и могу учесть их государственный смысл и значение. Однако прямо скажу, что там есть только 2—3 человека, пригодных для совета»"⁹.

20 ноября 1915 г. Л. А. Тихомиров записал в дневнике по поводу готовящегося в Нижнем Новгороде съезда:«Но Кологри- вов приходит в ужас при одной мысли спутываться с этими гос­подами. Щечков тоже, конечно, не поедет. Ну, само собой разу­меется, что я не только не поеду, но и говорить-то с ними не хочу... С гг. Дубровиными, Васьками Орловами и пр. и пр. я не могу иметь дела... Впрочем, с этой распущенной толпой всевоз­можных „союзников", полагаю, не только я, но и гениальнейший Человек ничего бы не мог сделать»¹²⁰.