И дух наш молод

Молодой чубатый парень, забравшись на памятник, сыпал скороговоркой про царя Николашку, жену его Сашку, как они по воду ходили, щи из крови варили, бедных не любили, богатых дарили.

Таким был Невский в апреле, мае, но вскоре словно повеяло ледяным ветром с Финского залива.

На Невском под солдатской бескозыркой, под мягкой шляпой все чаще можно было встретить переодетых золотопогонников (мы узнавали их по выправке), жандармских офицеров. Снова появились разодетые кокотки в мехах, юркие биржевики ("Продаю - покупаю", "Даю керенки - беру Николаевки"), подозрительные личности с "тросточками" особого свойства (свинцовые головки, острые наконечники). Все смешалось: брюки цвета сливочного мороженого, монокли, гетры, галифе, красные казачьи лампасы, монархисты, кадеты, георгиевские кавалеры.

И глаза-кинжалы, настороженность, а то и враждебность, нескрываемая ненависть, когда на Невский вступали рабочие в рваных сапогах, в брезентовых робах, испещренных дырочками от брызг расплавленного металла, женщины - в ситцевых платочках, в козловых башмаках с ушками. Словно не было мартовского "братания", поцелуев, объятий. Невский не по дням, а по часам все больше становился барометром контрреволюции. Другие пошли разговоры, речи.

- Войну до победного конца!

- Тех, кто против войны, против наступления, надо арестовывать, как германских шпионов, судить по законам военного времени. Они - враги революции.

- Давить их, гадов! Всех во дворце Кшесинской!

- Пломбированные предатели, христопродавцы!

От словесных угроз враги все чаще переходили к делу. То Невский, то Мехоношин, предупреждая о возможных провокациях ("Бдительность. И еще раз бдительность"), информировали нас, старших групп по охране ЦК, ПК, Ленина:

- Вчера на Морской был избит до полусмерти один наш товарищ.

- На Невском, Литейном, на Троицком участились случаи контрреволюционного самосуда над нашими агитаторами, красногвардейцами, разносчиками "Правды", "Солдатской правды"...

Мы знали, как это обычно делалось. Чаще всего самосуды устраивались под видом расправы с "карманным вором".

"Спектакли" в разных местах разыгрывались по одному и тому же сценарию. Крик: "Он у меня бумажник вытащил!" И тут же, словно из-под земли, появляются какие-то парни, заранее подкупленные наемные убийцы из уголовного мира или фанатики-добровольцы. Прибежишь на помощь - никого. А наш товарищ лежит неподвижно, истекая кровью.

По совету старших товарищей, опытных подпольщиков, мы обычно ходили на задание группой.

В июньский полдень, когда случилась эта история, мы тоже возвращались с задания группой, втроем.

Подходим к митингующим.

Спрашиваю у солдата-фронтовика:

- О чем разговор?

- О чем? О чем? Гутарят: Ленин от самого кайзера десять пудов золота заполучил. Мол, я тебе золотишко, а ты против войны и революции выступай.

Федоров, сам из матросов, характер - кипяток, хвать солдата за грудки, встряхнул, спрашивает:

- А ты, простота, так и поверил?

Солдатик - за винтовку. Лицо его, лукавое, веснушчатое, вмиг посуровело:

- Не тронь, матрос! Це дило треба розжуваты. Якось сами розберемось, хто бреше, а хто правду каже.

Мы поближе к оратору - одно и тоже мелет Емеля. Терпеть невмоготу. Схватили мы его за ноги, деликатненько так на землю опустили.

- Иди, - говорим, - господин хороший, не оглядывайся. Впредь ври, да знай меру.

"Студент" - в амбицию.

- У нас, - кричит, - свобода! Я, - говорит, - жаловаться буду.

Одним словом, помяли мы маленько оратора. Отвели душу за все, что пришлось пережить в последние дни, за провокации, за "шпионов".

На следующий день прихожу в ЦК, в особняк Кшесинской.

Дни Ленина в апреле - июле не походили один на другой. Но одна общая особенность бросалась в глаза. День Ленина - вождя партии, редактора "Правды" - начинался с чтения огромного количества газет всевозможных направлений и толков. Читал очень быстро. Меня всегда удивляло, как может один человек за какие-нибудь полчаса перечитать, переварить целую газетную гору.

Случилось так, что мозг партии, оба его штабных пункта - Центральный Комитет и "Правда" - расположились в центре аристократического, буржуазного Петербурга: ЦК - у самого въезда в Каменноостровский проспект, сплошь застроенный особняками богачей; редакция "Правды" - рядом с Невским, на набережной реки Мойки, по соседству с домом Волконских, больше известном в народе как дом Пушкина. В этом доме жил последние годы и умер смертельно раненный на дуэли поэт. Дом, где 5 марта 1917 года "Правда" пережила свое второе рождение, стоит и ныне. Не очень приметный, он острым своим углом чем-то напоминает нос корабля, рассекающий волны. На 3-м и 4-м этажах сдавались комнаты (меблированный дом "Бристоль").