...И двадцать четыре жемчужины

«...И сокровища царская, многими леты собранная, расхитиша...» «...И тако разрушена бысть превеликая Москва и пограблена всему сокровища и седома Поляци внутреннем граде превысоком Кремле и тут разделиша грабление по всему войску...»

Густав осторожно положил на ладонь иконку. В голубовато-сиреневом камне выступала фигура Христа в оправе, украшенной ажуром скани, мерцали драгоценные камни, светились молочным сиянием двадцать четыре крупные жемчужины.

Показал Муренин и редкостную резную из кипарисового дерева иконку с образом богоматери. На обороте золотой оправы было выпуклое изображение распятого Христа.

— Это тоже вещь бесценная, — объяснил Муренин. — И не суть золотом, а тем, что чудом сохранилась. Сделана в одна тысяча пятьсот... каком-то году, тоже была украдена из России. Эту иконку один польский пан обменял у помещика Абросимова на крепостную девку, раскрасавицу и умелицу.

Немало было таких бесед, и всякий раз молодой немец дивился очередному изделию безвестных мастеров.

В описи новых приобретений, которую исправно вел сам Исидор Львович, появлялись новые записи. В одной из них значилось:

«Панагия. На внутренней створке справа находится изображение богоматери с младенцем, выгравированное по серебру, на левой створке — Святая Троица, тоже гравировка искусная, тонкая. Верхние стороны створок резным узором из цветов и трав украшены. Изделие старинное, изготовлено в 1520-х годах неизвестным мастером, русским, что по работе видно. Куплена сия панагия у вдовы помещика Копытина в 1913 году, месяца декабря, дня двадцать первого».

Все приобретения Муренин обозначил своим личным знаком — трилистником, который Кузьма гравировал с большим тщанием и умением.

Непостижимым и непонятным поначалу было для Муренина и Кузьмы неожиданное исчезновение Густава Грюбеля. Управляющий не оставил записки и письма не прислал: в его комнате были не тронуты почти все вещи, а исчезло лишь самое необходимое и наиболее ценное. И когда несколько дней спустя началась первая мировая война, Муренин и Кузьма поняли, что сбежал он неспроста.

Мужиков в деревнях оставалось совсем мало, и только иногда дезертиры хоронились в домах, а так разве что калеку или старика увидишь.

Смутное время в усадьбе шума не добавило. Про Муренина и Кузьму будто забыли. Поживиться больше нечем — все, что могли, растащили.

В округе стало тихо, но не мирной тишиной, а неспокойной, настороженной, которая вот-вот прорвется...

В одну из ночей, когда в обветшалом доме во все щели задувал ветер и наводил такую тоску, что казалось, кроме этих угрожающих завываний и непроглядной темноты с голыми деревьями, в мире нет ничего, Муренин пытался воспоминаниями отогнать печальные мысли. Но прошлая жизнь теперь казалась вымыслом, впереди же мрак и ожидание смерти...

Заснуть Муренин не мог, тело ныло, тоска овладевала им все сильнее. Вспоминались умершие близкие. А дед его, Петр Демидович Муренин, видно, вспомнился не случайно: сегодня днем, роясь среди старого хлама, Кузьма нашел принадлежавшие ему вещи.

Муренин долго ворочался на постели, вздыхал, потом позвал Кузьму.

Старики разложили на постели найденные предметы: маленькую шкатулку с письмами от друзей юности, серебряную шпору, кожаный пояс, кубок из толстого стекла и небольшую французскую книжку с объеденным мышами переплетом, без начальных листов. Пытаясь узнать название, Муренин повертел ее в руках, потрогал торчавшие из переплета картонки — из них выпал обрывок бумаги с едва различимыми словами:

«...под часовнею... ход... хранится... надобно сжечь оттуда все и все иные ценности... камень четвертый снизу...»

Это привело Муренина в сильное волнение. Он ослабевшей памятью старался связать эти слова со всем, что было известно ему о жизни и смерти деда.

Овдовев, имея от первого брака двоих детей, Петр Демидович Муренин женился на польке, на двадцать лет моложе его, принявшей православную веру. Привез ее из Петербурга в Малые Камни. Нигде в доме Мурениных не сохранилось ни одного ее портрета, но говорили, что Ядвига Казимировна, урожденная Брониславская, была очень красива.