И-е рус, олим

Предложение было закономерно, как автобусное расписание. Раньше я подумала бы, скорее, о расписании поездов, но здесь это стало неактуально, а следовательно неупотребительно. Материализовавшееся передо мной лицо моего школьного приятеля, тоскливо, но широко улыбающееся здесь, в центре старого Иерусалима, не могло быть реальностью, но оно было. Я неумело заткнула разверзавшуюся паузу рассказом о том, как еженощно, в три часа, в гулкой тишине спящего Старого Города представители всех шести храмовых конфессий идут будить араба -- хранителя ключа. А потом ему подают изнутри храма, через маленькое окошко в воротах, лестницу, по которой заспанный ключник поднимается к замочной скважине, а все, задрав головы, на это дело взирают...

-- Идем сегодня же ночью! -- с фальшивым азартом подхватил Линь.-- Это же почище смены шотландских или кремлевских гвардейцев. Я не могу это пропустить! А до трех, ну, найдем что делать, есть же тут у вас какие-то варианты...

В бильярде это называется подставкой. Интересно, если отдаться ему до трех, он все равно потащит меня сюда этой же ночью?

Благословение

Ортик вошел в Старый Город через Мусорные ворота. Когда-то, еще до "возвращения", его коробило от названия ведущих в Еврейский квартал ворот. Он даже прикалывался, что Мусорными следует называть Яффские ворота, ближайшие к полицейскому участку. Шедший навстречу Ортику, уже отмолившийся старый хасид улыбнулся в ответ на внезапную улыбку молодого любавича и порадовался за него и за свой народ. А зря. Лыбился Ортик по достаточно низменной причине -- он в этот момент сообразил, что может не идти к Стене Плача, поскольку был у нее ровно три недели и два дня назад, а следовательно, когда ровно через неделю он все равно будет в Старом Городе, то еще не пройдет месяца с последнего посещения, и ему не надо будет рвать на себе рубаху. Ну не нравилось ему рвать на себе рубашку, как ее рвут у Стены Плача евреи, не бывшие там более месяца, то есть, не как революционный матрос из черно-белого кино тельняшку -- с беззаветной страстью, а так, надрезав ножницами, чтобы сподручнее было.

И он пошел к Стене Плача с улыбкой свободного в своем выборе еврейского человека, а не ради сохранения какой-то там, хоть и предпоследней, рубашки. В ультраортодоксальной униформе Ортика уже была небрежность дембеля -- он больше не беспокоился за свой внешний вид истинного хасида, поскольку перешагнул черту, которая отделяет похожесть от истинности. Он уже плевать хотел на всех, кроме, конечно, самого Ребе.

По дороге к Западной Стене Ортик пытался рассмотреть, что нового успели раскопать археологи под Южной стеной. Вроде бы ничего. Навстречу попалась грациозная женщина, красоту которой невозможно было оценить за то время, которое позволяли приличия. Согрешил в мыслях. Раскаялся. Пока раскаивался, сунулся проходить полицейский пост через вход для женщин. Ощутил фальшь раскаяния. Пропустили, но обшутили. На миг возникло странное и совсем неподобающее для такого места чувство, словно пропустили в женский туалет. Устыдился.

У Стены Плача Ортик уже не каменел, как раньше, не испытывал пугающего ощущения остановившихся мыслей. В этот раз Ортик хотел поделиться со Стеной странным ощущением, возникшим в последнее время. Словно почва под ногами, которую он упоенно утрамбовывал последние годы истинной веры, стала как-то колебаться и плыть. И из-под нее полезли сорные сочные ростки. Можно было попробовать назвать это прошлое неким "культурным контекстом", который вдруг стал пристебываться к его устоявшейся уже хасидской реальности и претендовать на его чувства, мысли и время. И это не пугало, не мешало, а напротив, появление людей из прошлого, общих тем и понятий начинало казаться необходимым для выполнения какой-то специальной высокой миссии, а раз высокой, то направленной на служение еврейскому народу и лично -- Ему. Да что там, даже подстроенным Им специально, чтобы облегчить Ортику понимание этой миссии. В конце-концов, кто-то должен стать тем самым узким мостом, который соединяет миры, и при этом уметь не бояться никогда и ничего. Ортик надеялся, что сможет.

У Стены творился чинный, замедленный жарой и благочестием балаган. К Стене привезли рава Кадури. Спокойными оставались только Стена и сам рав.

Рав Кадури был бы классическим старичком-маразматиком, если бы не слава великого каббалиста. Его свиту хотелось побрить налысо и снимать в очередном сериале про "бандитский Петербург". Любавичи не особо жаловали сефардского старца, наполнившего страну чудодейственными амулетами. А Ортик питал к нему какую-то приязнь. Наверное, это была приязнь ребенка к волшебнику в турецкой феске.