И эхо летит по горам

Идрис взглядывает на медсестру, забеспокоившись, что это поддразнивание, чуть дерзкое и зряшное, может ее обидеть, но, похоже, Тимура пронесло. Идрис в двоюродном брате эту способность и не любит, и завидует ей. Он всегда считал Тимура грубияном, лишенным воображения и утонченности. Он знает, что Тимур обманывает и свою жену, и налоговые службы. В Штатах у Тимура агентство ипотечной недвижимости — Идрис уверен, что он завяз по пояс в какой-то ипотечной афере. Но Тимур такой общительный, и его промахи начисто искупает веселый нрав, несокрушимое дружелюбие и обольстительная невинность, так сближающая его с людьми. Да и смазливости ему хватает — мускулистое тело, зеленые глаза, улыбка с ямочками. Идрис считает, что Тимур — взрослый мужчина с привилегиями ребенка.

— Хорошо, — говорит Амра. — Ладно. — Она отдергивает простыню, приколоченную к потолку, — импровизированную занавеску — и впускает их.

Девочка — Роши, как назвала ее Амра, сокращенное от «Рошана», — выглядит на девять, может, на десять лет. Она сидит на железной кровати спиной к стене, колени подтянуты к груди. Идрис тут же опускает взгляд. Задавливает «ох» прежде, чем тот вырвется наружу. Как и ожидается, подобная сдержанность Тимуру не по силам. Он цокает языком и все повторяет «ой-ёй-ёй!» громким болезненным шепотом. Идрис взглядывает на Тимура и не удивляется, что на глазах у него театрально дрожат слезы.

Девочка подергивается и кряхтит.

— Так, все, мы сейчас пошли, — резко говорит Амра.

Снаружи, на осыпающейся входной лестнице, медсестра вытягивает пачку красных «Мальборо» из нагрудного кармана бледно-голубой формы. Тимур, у которого слезы просохли так же быстро, как возникли, берет сигарету, прикуривает и себе, и ей. Идриса подташнивает, голова кружится. Рот пересох. Беспокоится, что сейчас его вырвет и он опозорится, подтвердит мнение Амры о нем, о них, богатых наивных беженцах, что вернулись домой потаращиться на последствия бойни, оставленные злыми бабайками.

Идрис думал, что Амра их отчитает, — во всяком случае, Тимура, — но она скорее заигрывала, нежели ругалась. Такое уж действие Тимур производил на женщин.

— Ну что, — говорит она кокетливо, — что скажешь за себя, Тимур?

В Штатах Тимур проходит под именем «Тим». Он сменил имя после 9 сентября и заявляет, что из-за этого у него дела пошли вдвое лучше. Отбросив эти две буквы, он уже сделал для своей карьеры больше, чем мог бы дипломом колледжа, сказал он Идрису, — если б Тимур окончил колледж, чего не случилось, а вот Идрис — академическое достижение семьи Башири. Но вот приехали они в Кабул, и Идрис услыхал, что брат представляется Тимуром. Вполне безобидное двурушничество — считай, необходимое. Но все равно раздражает.

— Прошу прощения за то, что там случилось, — говорит Тимур.

— Может быть, я тебя наказую.

— Полегче, котя.

Амра переводит взгляд на Идриса.

— Ну. Этот — ковбой. А ты, ты тихий, чувствительный. Ты — как это называется? — интроверт.

— Он врач, — говорит Тимур.

— А? Тебе потрясение прямо, наверное. Эта больница.

— Что с ней произошло? — спрашивает Идрис. — С Роши. Кто с ней это сотворил?

Лицо у Амры темнеет. Когда она заговаривает, в голосе слышится материнская решимость.

— Я воюю за нее. Я воюю правительство, больничную бюрократию, ублюдка нейрохирурга. Каждый шаг я воюю за нее. И я не останавливаюсь. У нее есть никто.

Идрис говорит:

— Я так понял, у нее есть дядя.

— Тоже ублюдок. — Она стряхивает с сигареты пепел. — Ну. Зачем вы сюда приезжаете, мальчики?

Тимур бросается объяснять. В общих чертах говорит правду. Что они двоюродные братья, их семьи убежали, когда пришли советские войска, они прожили год в Пакистане, а потом, в начале восьмидесятых, обустроились в Калифорнии. Что они впервые за двадцать лет вернулись на родину. Но тут он добавляет, что они приехали, чтобы «восстановить связь», «просветиться», «засвидетельствовать» последствия стольких лет войны и разрухи. Они собираются вернуться в Штаты и там, по его словам, привлечь внимание общественности и деньги, чтобы «воздать».

— Мы хотим воздать, — говорит он, выговаривая эту истрепанную фразу с такой серьезностью, что Идрису неловко.