И грянул бал

Я пришел в редакцию (в штат), как помнится, в январе 68-го, - аккурат через два месяца этот праздник. Петракова сама пригласила меня участвовать. Дня за два подошла к моему столу, с деловой улыбкой опытного маркёра, повела вдруг своими угольными бровями, как умелый косарь упругой своей косой: "Павел Григорьевич, надо быть!" Я послушно сдал вступительную десятку, благо мог позволить себе тогда. Деньги эти собирала редактор Вострикова, бывшая учительница, сохранившая с недавних времен беспощадных школьных своих баталий соответствующую данной любой минуте беспрекословность тона и вполне бесстрастную громкость сухого голоса. Я не знаю, как рассказать, что за опыт я приобрел в результате сего банкета, Сергей Василич, - мне бы и вообще, быть может, не следовало говорить тут о его финале, да пусть уж... Ибо, с вами с глазу на глаз беседуя вот на этих терпеливых страницах узких, сам как будто в душе утрясаю нечто теперь. Словно к жизни какой-то иной готовлюсь, где не будет больше ни лжи, ни замаскированного криводушия, ни наивных ошибок молодости. Очевидно, надо это нам с вами, ох надо, Сергей Василич! - коли уж и впрямь обещана мной в начале некая заявочная, предпоследняя степень возможной искренности.

Говоря короче, вечером, под Восьмое, грянул наконец бал, как в подобных случаях говорится, - все едино точней никакого иного слова не подберешь. Будто селевой поток с дремотных окрестных вершин - в долину. Вы и впрямь попробуйте себе представить всю эту авторитетную и агрессивно-ироническую ораву, числом до сотни, - командиров наших и рядовых. Или лучше просто сказать - постоянных жрецов эфира. Энергичных и в меру сдержанных. Бескорыстных и искренних и в то же время по-кошачьи самолюбивых. Могущих сегодня поделиться рубашкой с другом, а назавтра переманить у него любовницу. И, что главное, - вечно саркастически настроенных по отношению ко всему остальному миру, а потому голодных и зубастых, будто травленые волки по весенней хмельной поре...

Столики накрыты были на втором этаже нашего родного дома старинной кладки, в огромном холле с мраморными колоннами, где, как чуть позже мне удалось узнать, проводилось обычно большинство всех сходок. Вплоть до панихид. Поначалу мы и здесь сидели, как будто на панихиде, с очевидной дремотной скованностью во всем - от простого жеста до редких возгласов: шесть или восемь пар глаз начальства как-то жгуче и пригибающе в тот критический момент сливались для нас (и заметьте, Сергей Василич, без всякой мистики!) как бы в некий единый Всесветлый Глаз, в отрезвляющее въедливое Око, под прямым воздействием которого, казалось, и впрямь могли прогибаться стены. Председатель комитета Крагин говорил - мы слушали. Стограммовая стопка водки в белых мощных его руках казалась пятиграммовой. Театрально-тягучий голос доходил до самых дальних столов, огибая, как лава, мраморные колонны и застрявший меж ними черный голый остов рояля. Элегантная двусмысленность тоста Крагина многих дам повергла в радостное смущение. Звон бокалов и стаканов был негромким, но продолжительным.

После Крагина говорили главные редакторы, и мы снова пили. Почему-то я подумал, что после главных обязательно будут говорить старшие редакторы, и посмотрел на Петракову, которая сидела как раз напротив. Но, похоже, Ольга Борисовна говорить не собиралась: отодвинув немного свою тарелку, она весело закуривала, жестом дамы полусвета поднося зажженную спичку своей соседке Тамаре Востриковой. По другую руку от Петраковой сидел спецкор Игнатий Савицкий, по причине жуткого своего гастрита почти непьющий, а справа и слева от меня - тоже наши две сотрудницы, Судакова и Калинкина, - энергичные особы, слегка за тридцать, с коими я, впрочем, за два месяца работы не успел сказать двух слов. У безмужней Судаковой вечно болел ребенок, а Калинкина, фанатично влюбленная в театр и выдающая в эфир раз в неделю получасовку, постоянно была на "выездах". В принципе мне это было на руку, потому как в редакции было тихо.

Это - в будни, конечно, - в равномерной текучке обычной рабочей сутолоки.

Но сегодня их праздник, Сергей Василич, их единственный день в году будто впрямь подменил наших дам, как сиротский фальшивый камень какой в изящном резном кулоне - на настоящий. Если бы мне довелось какую-либо из них повстречать в этот день в театре, то - клянусь бы не подошел. Ибо недоступны стали они, изящны и грациозны - с впечатляющими прическами и в специально сбереженных к этому долгожданно-заветному дню нарядах. У меня тут, помню, вдруг проснулось - сразу к ним всем - чувство жалостливой и нежной, братской почти любви, оттененной отчасти еще и тем, что неизбежно вызывали они в сознании образ милой и доброй Золушки, с однодневной ее удачей. А быть может, и безвестной какой-то бабочки из школьной сухой программы - той же вечной, как мир, капустницы, успевающей за сутки завершить весь судьбой очерченный точный круг. То есть народиться, найти особь другого пола, дать потомство и все в том же печальном неведении и неосознании себя - помереть. И не помнить, что жил...