И я там был

Но, допустив эмиграцию для евреев, Кремль, тем самым провел черту между борцами за «возврат на историчку» и защитниками общечеловеческих прав, в том числе и на свободный выезд. Тут, как говорится, линия раздела прошла не только через круги, но и через дома и семьи, а то и поперек человека. Щаранский, к примеру, являл собою и стопроцентного демократа, входил в «Хельсинкскую группу» вместе с Орловым, – и стопроцентного сиониста. Друг же Михайлова Гуревич начал с сионизма, раньше многих, еще в 50-е годы, а в итоге вышел в сугубые демократы и прибыл в Израиль скорее как диссидент, чем сионист – что, надо сказать, здесь особо не приветствовалось ни общественностью, ни начальством. В условиях того кряхтения, с которым Кремль полуразрешил еврейскую эмиграцию, диссидентство оказывалось помехой святому делу репатриации, ибо полупозволить себе антисоветчину Кремль, по природе, был неспособен. (Догорбачевский Кремль, добавим все же в скобках.) Сионист должен класть голову на плаху только за сионизм и только сам, остальных просят не беспокоиться. Иначе, того гляди, Кремль и эту узкую отдушину прикроет. Подход противоречивый, но практически целесообразный.

Ах, с какими богатырями и рыцарями сионизма познакомился Михайлов на обетованной земле! Вили Свечинский, Давид Хавкин, Феликс Красавин, эти матерые, непокоренные зеки, ветераны ГУЛАГа, с мужественными, словно обветренными лицами, непобедимым спокойным юмором в глазах. А соколы брежневского призыва! Хоть Саша Якир, хоть Жозеф Асс, хоть Саша Шипов! В их компании Михайлову было всегда хорошо, славно, – надежные люди, как те камни, из которых сложена земля Израиля и построен Иерусалим.

Игорь же Коган, как и Гуревич, был скорее диссидент, чем сионист, в 70-е годы в Москве стало душно, и он уехал в Израиль. А так как он был классный программист, то адаптировался быстрее, чем выучил иврит. В Москве же, кабы не диссидентство, мог бы и процветать: вел на ТВ учебную программу, участвовал в знаменитой КВН-команде физтеха, и вообще был разнообразно талантлив настолько, что как-то, во время поездки с концертной бригадой по Сибири, к нему подошла робкая красавица бурятка и попросила настроить ей скрипочку. Семейный человек, Игорь смутился и долго объяснял юной скрипачке, что тот Игорь Коган гастролирует по Америке, а не по Сибири с бригадой, и что он, этот Игорь Коган, может ей настроить разве что компьютер, которых, правда, в Бурятии в те поры еще не было.

Здесь в Иерусалиме, Игорь стал непременным читателем и активистом Русской библиотеки, и таким образом Михайлов и оказался на вечере памяти Сахарова.

В большой комнате, вернее в небольшом зале, собралось человек с полсотни. И это были диссиденты либо сионисты, не отделяющие себя от диссидентов. Михайлов сразу заметил там и Хавкина с Красавиным, и Мариуса Делюсина, и Майю Улановскую, а с Гуревичем он и сам пришел.

Конечно, вечер памяти такого человека мог бы собрать и побольше народу. Ходя А. Д., как его дружески называли москвичи, не был сионистом ни по крови, ни по воззрениям, Израиль для него все-таки сделал исключение, и на въезде в Иерусалим глазам предстают четыре узкие терраски на крутом склоне, с хилыми посадками и каменной доской с надписью на четырех языках (иврит, русский, английский, арабская вязь): «Сады Сахарова». Доска скорее свидетельствует о намерениях, так как узкие терраски на звание «садов» никак не тянут. Но ведь и в Москве станция метро «Кропоткинская» долго именовалась «Дворец Советов», хотя до Дворца дело так и не дошло. Вместо него эпоха вознесла Храм Спасителя, так что будем надеяться, что на месте «садов» тоже что-нибудь вознесется в конце концов.

Итак, дорогой наш Коган, который программист, войдя в библиотечный зал, немедленно захлопотал, будучи ответственным за вечер, а там и занял подобающее место в президиуме и открыл собрание. Будучи человеком скромным, он решил подкрепить свое одиночество в президиуме каким-нибудь авторитетом.

– Здесь, среди нас, – возгласил он, – присутствует человек, чья судьба особенно волновала Андрея Дмитриевича, и прошу его занять место в президиуме.

И он пригласил к себе Альфреда Ковальского, который, не торопясь, прошествовал и уселся рядом.

Это был самый настоящий авторитет, дважды сидевший в Союзе как матерый антисоветчик и сионист и вынесший из тьмы ГУЛАГа глубокое презрение к человеку. И хотя он, несомненно, принадлежал к образованному сословию, его многие называли «паханом», невольно приглашая не столько уважать его, сколько опасаться.

Не успел он, однако, умоститься рядом с Коганом, как в зале тут же с места поднялись двое и демонстративно прошествовали к выходу, протестуя своими гордыми спинами против господина Ковальского в президиуме. Это были Хавкин и Красавин. По залу пронесся шумок удивления, а на Ковальского протест не подействовал никак, если не считать того, что в перерыве он покинул собрание вообще. Что до Михайлова, то он ничуть не удивился, ибо знал причину демонстрации.