И я там был

Из диссидентских выходов на площадь самый знаменитый – 25 августа 1968 года, когда шестеро москвичей и один ленинградец протестовали на Лобном месте против вторжения в Чехословакию. Великолепная семерка, как их тут же окрестили.

Была и еще такая хитрая демонстрация, ужасно злившая Лубянку: ежегодное молчаливое собрание на Площади Пушкина – сначала 5 декабря, в День Конституции, затем 10-го, в Международный день защиты прав человека. Собирались безо всяких плакатов и мегафонов и ровно в 18.00 на одну минуту молча обнажали головы в память жертв этого режима, прошлых и настоящих. Туда, как правило, приходил Сахаров. Естественно – иностранные корреспонденты. Милиции и гэбни была обычно прорва – куда больше, чем безмолвно митингующих. Однако тащить и не пущать было совершенно не из чего. Конечно, понемногу похватывали, но и быстро отпускали: а что пришьешь человеку, который молча стоит себе, сняв шапку? Может, он так любит – постоять на морозе без шапки?

Был один, всеми забытый выход на площадь, который на Михайлова произвел особенно сильное впечатление: единоличная демонстрация Натальи Егоровой.

Михайлов когда-то чуть не влюбился в нее. Но он сразу же перевел свою влюбленность в шутку, и они, встречаясь в компании, весело строили планы совместной жизни, когда наконец останутся одни. Она его называла Михалыч. Он ее – Наталиванна. У нее была хорошая фигура и красивое широкоскулое лицо, как бывает у украинок. Она знала, что нравится многим, но не думала об этом. У нее был сильный независимый характер, она училась на геолога и любила ходить в экспедиции, и дух братства и дружества, свойственный не только геологам, но и всем шестидесятникам, был ей сердечно близок. Что, впрочем, не мешало ей быть домашним тираном и держать родителей и братьев в ежовых рукавицах. Когда началась бурная эра самиздата, сплошь переходящего в диссидентство, она геологию оставила и, чтобы сразу стать полезной по делу, а не по трепотне, выучилась печатать на машинке, причем сразу классно. Конечно, она стала незаменимым человеком в трудном диссидентском деле, и главные люди с ней неизбежно познакомились, а иные и подружились. С Тошей Якобсоном она делала «Хронику текущих событий». Тоша, человек пылкий, раскатился было к ней во всю мощь присущего обаяния, но непреклонной рукой был введен в рамки дружеского сотрудничества. Чему, как всегда хорошо, способствовало холодное недреманное око госбезопасности, побуждавшее к братской солидарности.

Среди главных людей и повстречался Наталье ее суженый. Суженый – то есть единственный на всю жизнь присужденный. Им оказался Коля-Колыма, вдвое старший, давно и прочно семейный, отсидевший срок при Сталине за студенческие вольности и чуть не застреленный за побег. Он тяжело и непримиримо ненавидел этот режим. У него была ясная аналитическая голова и четкая формулирующая речь. В расхлябанное наше диссидентство, чуравшееся даже тени какой-либо партийности или хотя бы дисциплины, он вносил организационное начало и очень настаивал на создании хоть какого-нибудь комитета или группы. Он обычно носил с собой такую маленькую бумажную гармошку вроде школьной шпаргалки, где его аккуратным почерком была по дням и минутам расписана вся его жизнь на месяц, и он действительно много успевал. Бывало, Михайлов спросит:

– Когда заглянешь?

Коля лезет в задний карман брюк, достает бумажную гармошку, водит по ней пальцем и наконец отвечает:

– Среда, между пятью и шестью тебя устроит?

Он готовился к роли. Михайлов всегда с удовольствием удивлялся, что в нашем диссидентстве не было лидеров – только фигуры. Во-первых, власти никакого человека до лидерства не допустили бы, задушили бы, так сказать, в зародыше. Во-вторых, по самой своей природе диссидент ни за каким вождем следовать неспособен, кроме личного зова души, который сам по себе для него чрезвычайно и достаточно важен. Так что Коля был одним из немногих, кто думал о лидерстве и хотел бы возглавить дело. Он называл его «Демократическое движение» и настоятельно употреблял этот термин или его фамильярную аббревиатуру «Дэдэ» («Это надо сделать от имени Дэдэ…», «для Дэдэ это будет полезно…»). Михайлов пошучивал: «Альфонс Доде купил биде и вступил в Дэдэ». Коля криво усмехался.

Их роман с Натальей был сразу серьезным и сильным, и как бы – военно-полевым. Колину жену все хорошо знали, она была совершенно своей, и детей их тоже знали и дружили домами. Это была Колина семья. Наталья – товарищ по оружию. С ней Коля ездил к иностранным корреспондентам, или в Ленинград на очередной диссидентский процесс, или в Прибалтику к демократам, или в Киев к националистам – и все время при неотступном конвое филеров, с постоянным риском быть схваченными или просто избитыми: славные чекисты время от времени позволяли себе этакие капризы. Колина жена знала об их романе, но надеялась, что Коля слишком привязан к сыновьям, чтобы уйти окончательно, и витает все-таки на чересчур опасных ветрах, чтобы лишиться надежной гавани.