И я там был

Зачем ты это сделала, Юдифь?
Из злобы? Из коварства? Для идеи?
Или для счастья робких иудеев,
Которые ликуют, не простив
Тебе своей трусливости, Юдифь?

Зачем ты это сделала, Юдифь?

На мрачный подвиг от докуки зарясь?
А может, восхищение и зависть
В нас, неспособных к подвигам, вселив,
Ты нас звала к оружию, Юдифь?
Но мы не можем. Мы больны…

Уходит доброта – куда?

Куда впадает? В злую скуку?
В немилость? В острословье? В скупость
На милость? В щедрость на удар?

Слова! Слова!.. Весь этот хлам

Не соучастье ль, друг Гораций,
В постыдной смене декораций
И париков – без смены драм?

Да не простятся никому

Иль мне хотя бы не простятся
Соблазн сезонного страдальца,
Соблазн героя на миру!

Я не верю любви к мятежам: так создается зло —

И не верю в право уклоняться от мятежа:
так допускается зло.
Я не верю в возможность ответить на вопросы души
И в право души не задавать их…

Поэзия это или что? Давид Самойлов прочел, сказал: нет, это не стихи. Но отсюда следует со всей очевидностью, что вы жили рядом с праведником.

О, великий 56-й! Вот оно, начало общего пробуждения – не только от советского гипноза, но и от многовековой одури. Пошел бестрепетный пересмотр всего, вскрылся чудовищный обман, опиравшийся на всеобщий, то есть тоже чудовищный, самообман, посыпались все и всяческие маски – и на смену им немедленно явились новые маски и обманы, захотелось крикнуть: стоп! Только очнулись – и уже готовы к новой спячке?

Вот и мы с тобой в шестидесятых.
Снова либералы народились.
Снова с говорливою надсадой
Мирно уживается рутина.

Так началась тема Габая. Ни с чем он мирно уживаться не собирался. Превыше всех социальных идеалов и правд поставил он Чистую совесть, и ей, единственной, служил словом и делом. Как сказал Маяковский:

Эта тема придет, прикажет: – Истина!
Эта тема придет, велит: – Красота!

И вся его поэтика определилась жанром его единоличного изобретения: соединением исповеди и проповеди в его уникальном косноязычии, напоминающем некое камлание, о чем и сам он писал:

Язык псалмов, пророчеств, притчей,
Язык мессий, язык заик!
В радищевском косноязычье
Ты захлебнулся, мой язык…

…Как знать, быть может, только в нем

Залог святой борьбы со злом.

Вот оно, главное занятие для мыслящего и пишущего человека! Подпольная живопись, туристская лирика – это все милое (если не подлое) дезертирство. «Мой друг рисует горы», – трогательно распевают обнявшиеся первокурсницы, а в ответ им яростный глуховатый голос:

Лиши меня краски, звука, слова,
Лиши любого волшебства!
Яви мне силы для иного
Святого: снятия с креста.
Затем я и явился в этот мир!
А горы пусть рисует мой друг!

Он явился в этот мир для борьбы со злом, для спасения души от крестных мук – такого рода декларации не только о решимости к проповеди, но и о готовности доказывать делом. Иначе у праведников и быть не может. А советская действительность постоянно эту готовность испытывала. И как ни омерзительна была сама мысль о тюрьме вольнолюбивой бродячей габаевской душе – путь его на советскую каторгу неумолимо определился уже году в 66-м, после процесса Синявского – Даниэля. В 67-м его взяли на Пушкинской площади во время очередной правозащитной демонстрации. Продержав четыре месяца, Илью отпустили, благо все-таки был он не участником, а очевидцем события, хотя и сочувствующим.

В 68-м они с Якиром и Кимом подписали несколько гневных протестов насчет возрождения сталинизма – все эти тексты сочинял Илья. И только археологическая экспедиция, утащившая Габая вон из Москвы, помешала ему выйти на Красную площадь вместе с великолепной семеркой под плакатом «Руки прочь от Чехословакии!».