Обратите внимание на слово «опять» — каплю яда на кончике жала. Гаденыш. Что такое был Гай Чейз три года назад, когда мы финансировали его учебу в Европейской школе бизнеса? Сплошной головной болью, деревенщиной с дипломом Баллиольского университета в кармане допотопного костюма и острым дефицитом по части личной гигиены. Вернулся он в дымчатом костюме от Армани, с миной магистра из «Слепых амбиций». Полагаю, что не погрешу против истины, назвав Гая Чейза единственным сотрудником «Эдвин Морган Форстер», которому мое материнство доставляет радость. Ветрянка, летние каникулы, школьные рождественские спектакли — далеко не полный перечень шансов для Гая блеснуть в мое отсутствие. Мелкими пакостями он, как вы уже поняли, тоже не брезгует. В данный момент Робин Купер-Кларк смотрит на меня выжидающе. Соображай, Кейт, соображай.
Оправдать опоздание — в Сити не такая уж проблема. Главное в этом деле — выдать достойную причину из серии тех, что моя подруга Дебра называет «мужскими предлогами». Руководители среднего звена кривятся от живописаний ночного несварения желудка у годовалого младенца или самоволок няньки (услуги няньки оплачивают обычно оба родителя, но ответственность за ее расхлябанность загадочным образом перекладывается на материнские плечи), зато с превеликим удовольствием проглатывают любую ахинею на тему двигателя внутреннего сгорания.
— Видел бы ты, что творилось на развязке в Далстоне, — с чувством сообщаю я, натягивая на лицо маску стоического возмущения прелестями мегаполиса и разбрасывая руки, чтобы помочь Робину представить масштабы автомобильного побоища. — Какой-то придурок в белом фургоне такое выкинул! Светофоры будто взбесились. Уму непостижимо. Застряла минут на… минут на двадцать, не меньше.
Робин понимающе кивает:
— По Лондону ездить — хуже некуда. По лесу и то проще.
В наступившей секундной паузе я пытаюсь сформулировать вопрос о здоровье Джилл Купер-Кларк — летом у нее обнаружили рак груди. Робин, однако, принадлежит к англичанам, с колыбели оснащенным системой заблаговременного оповещения, с помощью которой они легко предугадывают и блокируют любые вопросы личного характера. Имя Джилл не успевает слететь с моих губ, как Робин говорит:
— Попрошу Кристину заказать нам столик на ланч. У Олд Бейли[5] погребок оборудовали — не иначе как свидетелей на вертеле подают. Занятно, верно?
— Да-да, конечно… Я только хотела узнать…
— Вот и отлично. Там и поболтаем. Пока.
Самообладание возвращается, едва я добираюсь до тихой гавани своего рабочего стола. Видите ли, какая штука: я люблю свою работу. Вам так не показалось? И тем не менее это правда. Обожаю биржевую горячку, кайф ловлю, оказываясь одной из немногих явно деловых женщин в зале ожидания аэропорта, а возвращаясь из командировок, с удовольствием расписываю друзьям кошмары перелетов. Я без ума от гостиниц с их сервисной службой в номерах, смахивающей на джинна из арабских сказок, и от белоснежных простыней, дарящих мне такой нужный сон. (Прежде я мечтала оказаться в постели с кем-нибудь; сейчас, при наличии двоих детей, я жажду постели для одной себя, желательно на полсуток без перерыва.) Но больше всего я люблю саму работу, головокружительное чувство удовлетворения от собственного профессионализма, ощущение контроля хотя бы в этой области, если вся остальная жизнь — сплошь жуткий хаос. Обожаю цифры за то, что исполняют мои приказы, не подвергая сомнению их целесообразность.
Включаю компьютер, жду соединения. Интернет сегодня работает в черепашьем темпе; смотаться в Гонконг на личную встречу с чертовым Ханг Сенгом, пожалуй, было бы быстрее. Выстукиваю пароль (памперс) и с ходу ныряю на сайт Блум-берга — глянуть, чем дышали вчера рынки. Индекс Никкей стабилен, бразильский Бовеспа, как обычно, отплясывает свою дикую самбу, а в Доу-Джонс жизнь едва теплится, как у безнадежного пациента в реанимации. Мама родная, что-то холодом потянуло, да не только от тумана, окутавшего город за окном офиса.