И хлебом испытаний…

Она опустила глаза, расстегнула курточку. Длинные ее пальцы с овальными, розово поблескивающими ногтями справлялись с пуговицами суетливо и неловко, опущенное лицо стало обиженным.

«Мало дал Буркову», — подумал я, чувствуя, как от набегающей ознобом ярости мурашки поползли по спине, и встал, сказал, стараясь казаться спокойным:

— Ты посиди, сейчас я схожу за этим грызуном, и он извинится, если что не так.

— Уже извинился только что, — не поднимая головы, тихо ответила она.

— Так в чем дело? — спросил я, машинально толкнув ногой табуретку. — Почему у тебя физиономия такая, будто ты с утра уксусу напилась?

— Вас вечером не было, — медленно ответила она и подняла голову. И я понял, что в глазах ее не настороженность и отчуждение, а долгий, угнетающий душу испуг.

— Ну, от матери потом еще кое-куда заходил, — сказал я будничным тоном, стараясь успокоить ее, даже скорчил ухмылку, а сам почувствовал неестественность этого стояния в тесноватой кухне, принужденность своих и Натальиных слов. И добавил. — Мы с тобой как на дипломатическом фуршете. Может, пойдем в комнату и ты расскажешь все толком?

— Ой, не знаю. Вчера тип какой-то страшный приходил, спрашивал вас. Ужасно противный и страшный, — сказала она и печально как-то собрала губы в узелок, как старуха.

В коленях появилась мелкая противная дрожь, я сел, отодвинул чашку, облокотился на стол, страх удавкой перехватил горло, в голове истерическим повтором забился, затрясся, припадочно корчась от неизвестности, вопрос: «Кто-кто-кто?»

Она вдруг шагнула ко мне, положила руку на плечо возле самой моей шеи и сказала:

— Я так испугалась, Алексей Петрович… Ну, он очень страшный и еще какой-то… прямо не знаю… ну, просто гнусный.

Теплый край ладони коснулся шеи, и я почувствовал, как дрожит Натальина рука и что дрожь передается мне.

— Успокойся, — сказал я и взял ее за другую руку, безвольно висевшую вдоль тела, снизу вверх заглянул в испуганные, сиренево потемневшие глаза. — Расскажи по порядку, пожалуйста, — сжал ее теплую узкую кисть и ощутил себя ничтожно маленьким и убогим, охолонутым[24] смертельными, не ведающими пощады ветрами всех голодовок, душевных обид и телесных ран, вдруг спрессовавшихся в тупую усталость и безразличие загнанного, изнемогшего зверя, в котором уже отключились инстинкты и память и осталась только потребность отравленных кислородным голодом мышц в долгом, пусть даже смертельном покое. Тело стало тряпочным, будто из него выдернули позвоночник, я опустил голову, бескостно ссутулился и закрыл глаза. Морочащая одурь вкрадчиво и ласково отгородила от яви. Только где-то внутри меня, в самом сокровенном, лишь в последний миг сдающемся небытию зернышке билась и пульсировала заменяющая явь счастливая и горькая несбыточная мечта…

Я выпрямил спину, открыл глаза и выпустил руку Натальи.

— Кажется, перебрал вчера. Что-то давит, — сказал я небрежно и вздохнул. — Так расскажи, кто там приходил?

— Он стоял у ворот сначала, — с дрожью в голосе сказала она, — такой, с усами ниточкой, а лицо… Я не знаю, у него нет лица, но оно очень страшное… Ой, — она слабо повела рукой, — когда он посмотрел, как… мертвец, я чуть не закричала. И кепочка у него, и пальто, — просто какой-то шпик или наемный убийца. И голос. У нас так колодезный ворот скрипел. Ой, не могу. Не спала, боялась что приснится, — она сильнее оперлась на мое плечо.

— Он спрашивал тебя о чем-нибудь?

— «Не знаете, — спросил, — скоро будет хозяин машины?» Я сказала — не знаю.

— Правильно. Ты ведь действительно не знала. И нечего бояться. Это мой старый знакомый, — как можно спокойнее ответил я и, сняв ее руку с плеча, встал. — Вполне безобидный человек, да еще и страдающий от несчастной любви. Его женщина вышла замуж за другого, — я рассмеялся. — Вот тебе ключи.

Наталья вдруг качнулась ко мне, обняла, припала щекой к плечу и низким, с пугающим подвывом голосом сказала:

— Да я же не смогу без вас. Если что-нибудь случится, то я… стану самой мерзкой шлюхой. — Руки ее ослабли, она отшатнулась, горестен и грозен был взгляд. — Или убью себя, — тихо, почти шепотом закончила она.

Я почувствовал боль в руке и разжал кулак. Бородка ключа пропорола кожу ладони, я бросил ключ на стол, лизнул закрепившую ранку, сказал зло:

— Одна девушка уже грозилась мне приблизительно этим, в тот год, когда ты только появилась на свет. Так что не надо.

— Она умерла? — глухо спросила Наталья, потупившись.

— Нет. Она довольно комфортно вышла замуж и стала пристойной и обеспеченной пожилой тетей, — сказал я уже спокойно.

— И ни о чем не жалеет?

— Жалеет, что ей не двадцать и уже трудновато опять выскочить замуж, — сказал я и ощутил подонческое злорадство.

— А ей это надо? — спросила Наталья, подняв глаза, взгляд был задумчив и тих.

— Откуда мне знать, какого рожна вам всем надо, — намеренно грубо ответил я и добавил ворчливо: — Вышла замуж за принца, который старше на двадцать пять лет, а когда самой стало сорок, поняла, что у сказки богатый, но грустный конец.

— У моей сказки будет добрый и честный конец, — твердо сказала Наталья и, поправив челку, улыбнулась.