«…и компания»

Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.

Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.

Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.

«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».

Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»

— Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?

И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:

— Профессиональный союз?

Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.

— Ага! Значит, забастовка?

Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.

Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками — единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.

И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.

— Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года[48]. И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, — они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.

Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика — и чья же? Зимлеров! — замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.

Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена — да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) — никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.

Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?

Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, — в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки[49], — новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же — в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, — вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.

Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.