«…и компания»

— Сейчас мы это узнаем, — замечает Сара. — Да, дай бог, чтоб мои несчастные дети были вознаграждены за все свои труды. Они этого заслуживают.

Сара умолкает, больше жалоб от нее никто не услышит. Губы ее трогает спокойная и гордая улыбка, приводящая парижских родственниц в немалое смущение.

…Разве трудно ребенку в воображении проскользнуть никем не замеченным сквозь щели ставен? Жюстен рассеянно слушает беседу дам. Конечно, он наслушался немало, когда зимними утрами бегал за молоком и хлебом. И сколько раз он возвращался домой с разбитыми в кровь кулаками, — у местных школьников, оказывается, очень твердые пуговицы.

Но сегодня все это пустяки. «Мы скоро узнаем», — сказала бабушка. Что же такое мы скоро узнаем? Может быть, узнаем, явился ли Зеллер в рабочей блузе или в цилиндре? Зачем приезжают эти Штерны и наводят на всех такую смертную тоску? И почему сегодня, в воскресенье, он сам, как навозная муха, жужжит у окна, в то время как мужчины заняты там, на фабрике, какими-то своими необыкновенными делами?

До его слуха доносится противный голос кузины Элизы, покрывающий шепоток дам. Она заявляет, что несколько раз видела дядю Жозефа, когда он приезжал в Париж, и вдруг начинает так жеманиться, что тетя Минна вынуждена выразить свое неодобрение многозначительным покашливанием.

Тэнтэн со злобой представляет себе умильную мордочку Лоры, с восхищением взирающей на припотевшие прелести Элизы. Он мысленно поносит свою сестренку и под конец сравнивает ее с индюшкой, что, впрочем, несправедливо, ибо невинный профиль Лоры еще не имеет ничего общего с клювастыми обитательницами птичьего двора.

— Мне показалось, Сара, — говорит тетя Минна, — что твой брат Вильгельм вполне доволен своими делами.

— Он ведь у нас нетребовательный, — вздыхает Гермина.

Благодушная тетя Минна узнала, что ей хотелось знать, и Сара, собиравшаяся было вмешаться в разговор, плотнее сжимает губы.

Тэнтэн не слушает их. С фабрики доносится хлопанье дверей, чьи-то шаги громко отдаются во дворе, и мальчик, укрытый длинными кисейными занавесками, вдруг начинает танец диких.

— Кончили, кончили, идут!

Что именно «кончили», Тэнтэн и сам не знает, но он видит, что слова его вызывают всеобщее волнение. Бабушка Сара встает с кресел.

— Неужели кончили? — бормочет она.

Тетя Минна с ужасом глядит на нее. Гермина судорожно прижимает к груди курчавую головку Лоры. Щелкает замок.

— Папа! — Тэнтэн бежит к дверям. Входит папа.

— Ну что, Гийом? — невольно вскрикивает Сара.

Но по измученному лицу сына она видит, что до конца еще далеко.

— Я забыл здесь письмо Беллонэ, — цедит Гийом сквозь усы.

— Так я и знала, — шепчет Сара. Она садится и улыбается парижским гостьям.

Папа, забрав письмо, уходит. В неприкрытые двери легко проскальзывает худенькая фигурка девятилетнего мальчика. Первым делом Жюстену кажется, что на голову ему нахлобучили мешок с известкой. И кому это вздумалось выкачать весь воздух? Но и к полуденному солнцу и к июльскому зною привыкаешь быстро.

Ворота заперты, и это обстоятельство как-то неприятно поражает Тэптэна. Толпа принарядившихся рабочих стоит на улице. Люди настроены благодушно. Какой-то мальчишка просовывает между прутьями решетки длинную мордочку и подмигивает Тэнтэну, заливаясь пронзительным хохотом. Слышен голос женщины, она поясняет собравшимся:

— Нынче у Зимлеров учет.

Тэнтэн переводит дух, только когда за ним захлопывается дверь склада.

Там, в полумраке и успокоительной прохладе, движется дядя Жозеф — он то влезает на передвижную дубовую стремянку, то спускается на пол, перекладывает с места на место штуки сукна и яростно выкликает буквы и номера, которые Пуппеле, мусоля карандаш, вписывает в тетрадку немыслимыми каракулями.

— Ничего, пиши. Я перепишу. Прим. триста двадцать восемь. Женераль Прим. четырнадцать. Написал? Прим. четырнадцать тысяч семьсот пятьдесят занеси в последний столбец.

С него градом струится пот, рубашка распахнута, и видна волосатая грудь.

— Ты что здесь делаешь, шалопай? Вон отсюда!

Тэнтэн исчезает. Снова пекло. Он бежит вдоль забора и незаметно проскальзывает в прядильную, стараясь не хлопнуть дверью с подвешенной свинцовой чушкой.

Здесь тихо, как в церкви. Станки мирно дремлют между огромными шкивами. Плоские ремни похожи на протянутые руки. Тэнтэну они нравятся. Ему нравятся также ряды неподвижных веретен и их стальные пояски, блестящие от постоянного трения. Тэнтэн проводит рукой по легкому, почти неощутимому пуху, что свисает с веретен: это уже не очески, но еще и не нити, — пух невесом, как паутина; если его тронуть, он на ощупь теплый, маслянистый, приятный.

— Я тебя! — слышится скрипучий голос.

Позади станка вырастает дядя Миртиль, с ним его неразлучный Капп и один из этих противных Штернов. Миртиль хмурит свои нависшие козырьком брови и в упор смотрит на Жюстена.

И снова пекло. Но Тэнтэн предпочитает еще раз пробежать мимо всей фабричной ограды, вместо того чтобы подняться на второй этаж в ткацкую, где, чего доброго, попадешься на глаза дедушке Ипполиту.