«…и компания»

Когда гость ушел, отец с дочерью наспех поужинали гренками с вареньем. Старик тут же взялся за свои «Воспоминания», а Элен за свое вязанье. Сердце ее сжалось, когда она вспомнила, как на прошлой неделе Жозеф, подтрунивая над ней, спросил, сколько времени понадобится, чтобы одеть всех новорожденных младенцев в департаменте. Она ответила тогда в шутливом тоне, что новорожденных действительно несметное множество, но что вязание служит совсем для иных целей.

— Каких же? — осведомился Жозеф.

— Вязанье заменяет нам четки.

— А какая обязанность лежит на вас в монастырской общине?

И она вспомнила, что наивно ответила ему, залившись краской:

— Сестры-привратницы, сударь. Той, что смотрит, подобно сестре Анне, не пылит ли вдали дорога.

Подумав о том, чего она не сказала, но могла бы добавить, Элен покраснела еще сильнее:

«Хотя всадники, скачущие по дороге, предназначаются для леди Синей Бороды, а отнюдь не для сестры Анны».

«Сестра-привратница, сестра-привратница» — это сравнение навязчиво, как в кошмарном сне, стучало в висках.

Чтобы рассеяться, она взяла с полки томик «Поэзии и правды». Из гетевского кладезя она неизменно черпала умиротворение прошедшему и силы для будущего.

Она прочла с десяток страниц и вдруг заметила, что мысли ее далеко от книги. Внимательно проглядывая уже прочитанные фразы, она решила отыскать причину своей рассеянности и сразу поняла ее истоки и смысл, напав на следующие строчки: «Бескорыстность во всем, и прежде всего в любви и дружбе, была моим высшим желанием, моим девизом, моим жизненным правилом. И то смелое слово, которое приходит вслед за: «Я люблю тебя, но что тебе в том?» — стало подлинным криком моего сердца…»

Возможно, что Элен и не нуждалась в мудрости Гете, чтобы прийти к подобному выводу, но Гете помог ей прийти к этому выводу именно сейчас. Таково одно из немаловажных преимуществ чтения.

Одна фраза из сегодняшней их беседы, как надгробная плита, давила грудь Элен. Говоря о воскресном визите, Элен старалась отыграться на Лоре. Но Жозеф со своей обычной прямотой в упор спросил ее:

— Какое впечатление произвели на вас моя мать и невестка?

То, что перечувствовала тогда Элен, не укладывалось в мирные слова и выражения. Она поняла, что ее подхватывает желанный ветер удачи, который не раздувает дважды одних и тех же парусов. Взглянув на Жозефа, который подался вперед всем корпусом, ожидая и боясь ее ответа и доверчиво глядя на нее сквозь очки, она поняла всю силу своей власти. Упоительная уверенность овладела ею.

«Я ведь — Победа. Я подымусь, и тогда — кто устоит против меня? Разве я уже больше не Победа?»

Ей стоило сказать всего несколько сдержанных слов, и в нужный момент взглянуть ему прямо в лицо. Она могла бы нанести сразу Саре и Гермине решительный удар и, перейдя во внезапное наступление, одержать победу, которую он сам ей предлагал.

А она все затаила в себе и смолчала. Несколько произнесенных ею слов были тем же молчанием — комплименты, приветливые банальности, обычные выражения симпатии.

С того самого часа в ней кипел гнев амазонки, обманом выведенной из боя. И, измеряя глубину невозвратимого, она содрогалась от отчаяния.

И все же Гете в этот вечер даровал одной душе покой. Элен взяла себя в руки и перестала сомневаться.

«Если я его люблю — что ему до того? Раз он хочет счастья, не требующего ни выбора, ни разлуки с семьей, так ли уж я уверена в ценности моего дара, чтобы навязать ему этот дар? Разве недостаточно мне сознания, что я могу это сделать? Пусть решает судьба, пусть гибнет то, что неспособно жить. Я живу, и я не борюсь более. Пусть он будет со мной, если он должен быть со мной. О верное сердце, постоянное, застывшее и пылающее сердце. Я теряю единственного человека, которого я встретила на своем пути. Но если я его люблю, что ему в том?»

Комната мадемуазель Лепленье была белая, продолговатая, полупустая — келья монахини или полководца. Она пожелала отцу спокойной ночи и, запершись у себя, занялась, как сообщила в письме к своей дорогой Ренэ, выщипыванием перьев у «Бескрылой победы», — «на всякий случай, если они вдруг вздумают вновь отрасти».

XVIII

«А ведь они действительно неплохие люди», — думал Жозеф в купе поезда, уносившего его на следующий день из Парижа в Вандевр. Штерны и впрямь были сама любезность. Вспомнив, как мило пришепетывала Элиза, Жозеф расхохотался, но не зло. Он подумал даже, что толстушка-то ведь перестала жеманиться.

— Ну что, пойдем нынче в Пасс-Лурден? — спросил в следующее воскресенье Жозеф племянника, спустившись в столовую, чисто выбритый, благоухающий душистым мылом, разрумянившийся от холодной воды. Жюстен при свете лампы учил уроки. Еще не рассвело.

Сара налила кофе с молоком в огромные фаянсовые чашки с голубыми цветочками. Жозеф съел по меньшей мере половину кугеля, пару яиц, большой кусок холодного мяса с корнишонами.

— А почему бы тебе не пойти с ними? — заискивающе обратилась Сара к Гийому. Решено было прихватить с собой и Лору. Полоска зари прочертила на востоке сверкающую гладь холодного ночного неба.