… и компания

– Черт подери! Передайте-ка мне эту папку. Чудесно! Вот он, акт о публичной продаже. А я об этом и не подумал. Взгляни-ка, Гийом.

Гийом ничего не понимал. Жозеф со свирепым видом перелистывал гербовые бумаги, подшитые в папку с наклеенным на переплете планом Лиона и с розовыми ленточками.

– Черт! Черт побери! Решение было вынесено… Ага! Гражданский суд первой инстанции. Чуть было не сваляли дурака! Акт о публичной продаже. Поглядим, поглядим: «Было зажжено положенное количество свечей, и за время их горения никакой надбавки предложено не было…» Так я и думал! Но цена… цена… какая же цепа? Скажи-ка, Гийом, может быть, ты знаешь, по какой цене могла идти эта развалина? Я сам над этим голову ломаю!.. Двести семьдесят пять тысяч, дружок, и ни сантима больше, да только за эту цену ее никто не захотел взять! Мы даем двести тысяч, дорогой мой Габар, включая накладные расходы.

– Невозм…

– Двести тысяч.

– Но, господа…

– Никаких «но». Двести тысяч – и точка. У вас есть доверенность, у нас тоже. Подойдите-ка сюда и распишитесь.

Маклер из глубины кресла воздел к небесам руки:

– Не могу!

– Ну хватит! Вы уже солгали три раза. Не лгите еще в четвертый.

– Акт, подписанный под угрозой…

– А разве я вас вынуждаю? – ехидно спросил Жозеф; он отступил на два шага и с самым простодушным видом воздел руками. – Скажите, пожалуйста, а сколько получает комиссионер?

Габар побледнел.

– Я не понимаю…

– Ложь номер четыре. Сколько вы получаете, господин Габар?

– Вы сами отлично знаете.

– Скажите же!

– Два процента.

– Чудесно! – Жозеф потер руки и рассмеялся таким странным смехом, что брат тревожно оглянулся на него. – Но, мне кажется, я заметил…

Габар машинально прикрыл бумаги рукой.

– Ага! Мы поняли друг друга, господин Габар. Там одно маленькое письмецо. Вы, конечно, позабыли, что оно здесь.

– Это неправда!

Голос Жозефа вдруг окреп:

– Письмо попечителя, просто ответ, там идет речь… о чем это, бишь? Да, о некоем незначительном увеличении установленного куртажа. И забыть такую важную вещь… Неосторожно, особенно при больном сердце.

Маклер готов был уже пойти на уступки. Жозеф подошел к нему ближе. Гийом, который начал понимать намерения брата, тоже приблизился к Габару.

– Повторяю, двести тысяч и больше ни франка.

– Двести тысяч с возмещением накладных расходов, – ответил комиссионер беззвучным голосом.

– Ни франка больше.

Габар, все еще не выпускавший из рук пухлых папок, отрицательно покачал головой, не глядя на клиентов:

– Не могу, господин Зимлер. Двести десять тысяч – мое последнее слово.

Жозеф взглянул на замученного комиссионера и понял, что на сей раз тот сказал правду.

– Подпишите, – просто произнес он.

III

Когда братья вышли от маклера, солнце стояло уже в зените и тени сжались в маленькие темные лужицы. Гийом застегнул пиджак до самого верха и шагал, опустив руки. Толстяк Жозеф побагровел.

Он помедлил немного на крыльце дома, где только что ставилось на карту их будущее. Пальцем оттянул воротничок от потной шеи. Задняя пуговка с треском отлетела. Жозеф выругался, потом поднял глаза, в которых плясали кровавые искры, к свинцово-серому небу.

– Хотел бы я знать, как это только солнце ухитряется торчать на таком небе, а, Гийом?

И он неестественно громко захохотал.

– Ну, ну, Гийом, чего ты в самом деле? Ведь это небо с нынешнего дня наше, пусть оно будет хоть совсем черное.

Он хлопнул Гийома по плечу. Но перестал смеяться, когда брат повернулся к нему.

– Ради всего святого, Жозеф, не смейся так.

И Гийом плотно прижал обе руки к своей тощей груди.

– Я все думаю, что скажет отец, и вообще… Что из этого всего выйдет? Идем.

Он двинулся вперед. В эту минуту за матовым стеклом конторы возникло какое-то мутно-бледное пятно: видимо, маклер все еще никак не мог отдышаться.

Жозеф догнал брата.

– Куда тебя черт несет? Купчая-то хоть при тебе?

Гийом остановился, дрожащими пальцами расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана гербовую бумагу. Скосив правый глаз, он внимательно прочитал ее с первой до последней строчки и взглянул на Жозефа. Тот отечески ласково улыбнулся и положил руку ему на плечо.

– Смотри не потеряй. Да не расстраивайся ты так. Не стоит! Вспомни: у тебя Гермина, у тебя дети. И потом, поверь мне, там, где есть хоть тюк шерсти и хотя бы один ткацкий станок, Зимлеры не умрут с голоду. Но какая немыслимая жарища! Когда поезд?

– В шесть тридцать, если не ошибаюсь.

– А сейчас двенадцать. Что, если пойти куда-нибудь в тень?

Гийом медленно повернул к нему свои желтоватые зрачки, где горел неугасимый пламень страсти. Жозеф метнул на него встревоженный взгляд и что-то сказал еще. Затем оба молча двинулись в путь упругим волчьим шагом – туда, где через какие-нибудь полгода каждый камешек – они знали это – будет изучен ими до мелочей, станет своим.

«О чем я буду думать, когда через полгода пойду вдоль вот этой стены?» – размышлял Гийом, перепрыгивая через разошедшиеся плиты панели.

«Что мы будем делать через полгода, когда будем огибать этот перекресток?» – думал Жозеф, перешагивая через ручеек раскаленной жижи.