И лун медлительных поток...

— Вот Картин Мирон… Пишем, Картин Мирон, сын Максимов, — вслух размышляет Пагулев, тщательно делая запись. — Знавал его отца — твердой веры человек. Только непонятно, кому поклонялся. А сам Мирон — шайтанщик, ну ладно, не буду… Что имеет Мирон? Кто с имя живет — две тетки, одна старуха еще, — кладу в память. Семь, значит, сынов… Ну баба у Мирона — глаза насквозь. Ведьмачка али колдунья. Три коня, говоришь? Ага, четыре. Так, крепкий хозяин. Вон что — Матерей Мать? Ладно, пущай станет Бабкой Бабок, Бабой Ягой, не жалко. Восемь паев, а семья — как у утки, прожорливая семья — ртов много. Сыны, — задумался купец. — Их женить надо, выкуп каждому собирать-готовить. Значит, много будут Картины добывать. Много станут и продавать. Много купит тот, у кого сыны. Понял, Кирэн?

— Понял, понял, — закивал Кирэн, стало помаленьку доходить до него, зачем Пагулев завел такую бумагу.

— Насмерть биться хозяин станет, а пай свой в реке, в запоре никому не отдаст? — неожиданно спросил купец.

— Никому! — твердо ответил Кирэн. — Картин не оттает. Истохнет — не оттает!

— А вон Кентин Ляксей имеет, говоришь, четыре девки, жену да мать-старуху. А пай один на восемь ртов — о-ди-ин!

— Один, — жалостливо выдохнул Кирэн. — Шибко худо зивет, залко. Кокта он еще тевок своих замуз протаст…

— Не жалко! — жестко отрезал купец. — Не жалко, а это даже очень хорошо. Забрать у него пай — пущай Ляксей на тебя, на меня робит… Понял, брат мой Кирэн?

— Не понял… Совсем не понял, — испуганно залепетал Кирэн, закрутил круглой головой. — Как так пай отнять? Без пая нет мужика, нет без пая хозяина. Пустой он становится скотина с руками.

— А говоришь, не понял, — громко захохотал Пагулев. — Верно, скотина он с руками. Но руки эти богатства создают. А кому? Тому, кто работу дает, понял? В чьих руках пай — река, угодья лесные, тот работой и распоряжается. А значит, и жизнью человеческой. Небось непонятно?

— Нет, непонятно, — испуганно залепетал Кирэн. — Как так, прат Пакулев, можно отнять пай в реке? Как? Веть его вытеляет селянский схот. Ведь паем отеляют мужчину. И с пая берут ясак! Как его можно отнять?

— А так — залезет мужик в долги и сам отдаст.

Сидели до полдня — записывали всех: Чейтметовых и Кентиных, Лозьвиных и Молотковых, Картиных записали, Конзыновых и Алгычевых. Записали и вогулов из деревушки Сам-Павыл, что в пяти верстах от Евры, и вогулов из Болотной деревни — Нярпалы. Записали и вогулов из стойбища Вындырья.

— А я думал, вас меньше, — удивился купец. — В ясачной книге вас намного меньше.

— Маленько мозем, — тоненько засмеялся Кирэн. — Какому парню тевкино имя таем… прячем маленько. Залко ясак оттавать…

— За русских начнете выдавать, навовсе спрячетесь, — усмехнулся купец.

Каждого вогула — крепкого или худого хозяина — пересмотрели сверху донизу, ощупали до нитки, оценили и взвесили, выглядели до рубца и заплаты, до последнего капкана и слопца, и Кирэн, раскрыв рот, мотая головой и шумно вздыхая, чуть не взахлеб поражался, с какой тонкостью, с какой ловкостью купец плетет невидимую сеть, беспредельно крепкую сеть, куда в конце концов попадут все евринцы. Да, все! Было ли ему жалко своих родичей? Маленько да, маленько нет. Кирэн не подумал об этом, просто он не помнил сейчас о них. Он заворожен Пагулевым, его умом, размахом, той силой, что исходила от него, и сила та околдовала Кирэна, и он в каком-то глухонемом, языческом ликовании готов был упасть на колени перед купцом, в котором было так много всего — и от земного бога Шайтана, и от небесного бога Торума, от русских, татарских богов и боженят. Кирэна поразило в Пагулеве то, что тот ни в чем не видел греха, не видел запрета.

Пагулев остро и пронзительно вгляделся в Кирэна, словно погрузился, как острога, на донышко его души. Кирэну стало не по себе, между лопаток проскользнула дрожь, а на широком смуглом лице с открытым лбом обильно выступил пот.

— Ты, Кирэн, человек честный! — сказал Пагулев, не затушив горящего взгляда. — Ты неломаный вогул, без червоточины! И вижу я, накопитель ты, шельма и жмот.

— Сесный я… сопсем сесный! — горячо выдохнул Кирэн. — Не порченый. Верно-верно ты говоришь, змот я! И шельма я… — что-то теплое и ласковое, доверительное и поощрительное послышалось Кирэну в этой «шельме», он едва не задохнулся от преданности.

— Ставлю тебя своим доверенным человеком, Кирэн! — сказал купец, сурово нахмурив брови, отсвечивая темными, жесткими глазами. — Мелкого купца я разогнал, пуганул до икоты, ну а если торговец какой придет, лотошник-коробейник, он не помеха. Да и своих стану подсылать. Станешь отпускать евринским селянам товары. — И Пагулев подробно, точно показал, как и что отдавать в задаток. — Давай не скупясь задаток на пушнину. Вот тебе цена, помни. Вот такой тебе товар — за связку белок… А вот что нужно давать за колонка. За красную лису… А вот за черную… За соболя.

«Наверное, ни один старейшина, ни один шайтанщик не знает столько, сколько Пакулев», — подумал Кирэн.