Майя сидела молча, не подавая признаков жизни, ждала, видимо, когда она успокоится. Наконец Соня, оторвав руки от лица, вытирая со щек слезы, посмотрела ей в глаза. Надиной радости она в них не увидела точно. Зато увидела сочувствие, натуральное, неподдельное, искреннее, без примеси бабской обманчивой жалости.
– Соня, вы очень боитесь одиночества? Или так сильно любите мужа?
Соня глубоко вздохнула, успокаиваясь, распрямила затекшую ногу. Майя смотрела доброжелательно, приглашая к разговору.
– Да нет, Майя, одиночества как такового я не боюсь. Я очень люблю одиночество. Меня иногда даже пугает, что мне никто не нужен. Мне самой себя настолько хватает, что я часто избегаю общения. А Игорь... Моему одиночеству нужна защита, понимаете? Я так устроила свою жизнь, чтобы никому особо не досаждать, но только чтобы и меня оставили в покое... Знаете, мне Сашка вчера сказала, что я прожила до сорока пяти лет в стеклянном домике, который сама себе построила, а у дверей поставила надежную охрану. Похоже, она попала в точку. Только он взял и рассыпался в один момент... А вам бывает одиноко, Майя?
– Да, иногда бывает. Я не сказала бы, что люблю одиночество, как вы. Просто я философски к нему отношусь. Есть люди, которые сознательно ищут одиночества, другие в панике бегут от него, а третьи и сами не знают, чего хотят... Я же просто дружу со своим одиночеством, нам хорошо вместе. Разговор сейчас не обо мне, Соня. У меня есть выбор, понимаете? Я могу сознательно выбирать одиночество, а могу не выбирать. А вот у вас выбора нет. Присутствие в вашей жизни детей уже не дает вам такого выбора! И с Сашей у вас проблемы из-за того, что вместо безусловной материнской любви вы предпочли свое комфортное одиночество.
– Да, наверное, я плохая мать. Но вы бы послушали, как она мне хамит!
– Она любит вас, Соня. Просто ее любовь разбивается о стены вашего стеклянного домика, если уж следовать этим ее странным метафорам. Она-то ведь другая, не такая, как вы. И ей нужно ваше материнское общение, эмоции, уважение. Ее поведение – протест против вашего равнодушия. Неужели вы этого не поняли, Соня?
– С моей старшей дочерью почему-то таких проблем нет. Она тихая, спокойная девушка...
– Я помню вашу дочку. Вы знаете, тут не надо быть психологом: у Мишели все ее комплексы на лбу написаны. Она полностью вами подавлена, опять же вашим равнодушием, только она все еще надеется, что завтра вы ее полюбите... Я очень давно работаю с детьми, и поверьте мне, недолюбленного ребенка видно сразу. Только не надо плакать, прошу вас! Я же помочь вам хочу!
Майя, заметив, как подозрительно задрожали у Сони губы, откинула плед, села на край дивана. «А она красивая...» – вдруг отстраненно подумала Соня.
Всплеск эмоций превратил сидящего перед ней Щелкунчика в живую яркую женщину с необыкновенно красивым разрезом блестящих карих глаз. «Где-то я Сашку теперь понимаю...»
– Не обижайтесь на меня, Соня. Обещайте подумать об этом. Покопайтесь в себе, мне кажется, что вы очень хорошо это умеете делать. Получше и поглубже. Я почему-то в вас верю... Что вы на меня так смотрите?
– Майя, может, мы на ты перейдем? – неожиданно для самой себя спросила Соня.
– Давай...
Они сидели, смотрели друг на друга. Соне вдруг стало весело. Две странные женщины в странном жилище. Такие разные и такие похожие. То ли от пролитых слез, то ли от исходящей от Майи веселой искренней доброжелательности стало легче, прошла противная внутренняя дрожь, не отпускавшая ее с того самого Игорева звонка, когда вся ее устроенная годами жизнь начала рассыпаться на мелкие осколки.
– Тогда ты, может, все-таки сходишь в аптеку и в магазин? – весело предложила Майя. – Чего, зря приперлась в такую даль, что ли?
ЭЛЯ
Борщ у нее получился отменный, по всем правилам, со шкварками, тушеными овощами и чесноком, с плавающим сверху слоем свиного жира в крапинках мелко нарезанной петрушки. Такой борщ варила ее мама. Из своего детства Эля отчетливо помнила и вкус борща, и мамины пироги, и ее всегда теплые ласковые руки. И еще помнила ее голос, всегда ей что-то приговаривающий: золотая рыбонька, дитенок, бусинка, ягодка, Люлечка...