И на Солнце бывает Весна (СИ)

- Ну как вы себя чувствуете теперь? - спросил Кощей, склонив лицо надо мной.

Я захлебывался, словно опять плыл один-одинешенек посреди реки Воронеж, но не видел ни колоколов, ни старых храмов, ни проблеска надежды, а только холодную, пахнущую тиной и какой-то приторной сладостью воду, которая поглощала меня и тянула ко дну. И я уходил все дальше и дальше, и, хотя слышал людей, среди них не было того, кто хотел бы мне помочь спастись, вновь вернуться к солнцу и воздуху. Но удушье закончилось. Ком, что застрял в груди, исчез, и я снова видел белые стены, санитаров - крепких ребят, спокойных и жилистых, медсестру, сосредоточенного Кощея. Его бородка касалась моей щеки, и мне так хотелось схватиться и потянуть... но я не чувствовал сил.

Люди обсуждали мое состояние, как что-то отдельное от меня самого. Я уловил взгляд санитарки. Девушка, строгая, с тонкими губками, лет двадцати. Она слушала Кощея, как профессора, каждое слово которого - откровение в медицине. И мой враг знал, что управляет этим процессом, и что его здесь ценят и уважают все, кроме, конечно, подопытного. Но я чувствовал себя так плохо, что единственное слово, которое часто повторялось, я запомнил. И уже потом оно стало для меня не просто словом, а кошмаром.

Инсулинотерапия. Или инсулиношоковая терапия. Бездушный метод лечения больных шизофренией. Говорят, что сегодня от него уже отказались, доказана его бесполезность. Но тогда, сорок лет назад, врачи думали иначе. Шизофрению пытались вылечить с помощью инсулиновой комы. Все, что я помню об этом - это постоянный ступор и оглушение. Иногда я метался в постели, кричал, покрывался потом, у меня так текли слюни, что от них можно было задохнуться. Но все же часы, когда мне вводили каждый раз увеличенные дозы инсулина, были глухой пустотой. Каждый раз я словно погружался на дно реки Воронеж, и каждый раз с неимоверным трудом находил в себе последние силы, чтобы выбраться на поверхность. Меня бросали и бросали на это дно, и как будто привязывали к ногам камень. Чем больше была доза инсулина, тем тяжелее становился груз. Возвращался к жизни я каждый раз одинаково, чувствуя во рту отвратительный приторный вкус сиропа. И чем дольше продолжалось мое лечение, тем больше я превращался в безвольную рыхлую массу, в пластиковую куклу, у которой механически вращались конечности, глупо и однотипно моргали стеклянные глаза.

Я чувствовал себя лучше только в те минуты, когда разрешалось отдыхать среди аллей, сесть на одну из лавок, а лучше - прямо на траву. И, глядя сквозь плотную зелень липы на небо и солнце, я тихонько плакал и стонал, стараясь ни о чем не думать. Еще немного, совсем чуть-чуть, буквально несколько дней, и я уже не вспомню свое имя, прошлое, и продолжу жить только телом, а сам навечно останусь лежать камнем на дне реки. И это понимание вовсе не пугало, а казалось простой и очевидной истиной, и я начинал глупо улыбаться, мычать, протягивая нараспев буквы "м", "н", "о" и другие. Иногда я чувствовал, что становлюсь невесомым, и без труда поднимаюсь по незримой лестнице, забираюсь на облако и, свесив ноги, смотрю на огромный мир. Он кажется зеленым и тихим, но где-то совсем близко горят города и деревни, слышен рев танков, чужая речь. Под визг снарядов я срываюсь вниз и падаю, понимая, что лежу под липой, вокруг тишина, и никому в целом мире нет до меня дела.

Но в этом я оказался не прав. В один из таких дней, когда я с трудом отличал явь от видений, рядом со мной на траву присел плечом к плечу врач Лосев. Я раньше не особенно замечал его, хотя и знал его фамилию. У него были умные и спокойные глаза, и когда я внимательно посмотрел на него в первый раз, он в своем белом халате почему-то напомнил мне ангела. Я видел много людей в таких же халатах, но никто из них прежде даже близко не вызывал такой ассоциации.

Потом я не раз убедился, что Алексей Сергеевич особый человек, он отличался от большинства сотрудников чуткостью к больным. Было ему около двадцати восьми лет, то есть, не намного больше, чем мне. В нормальной жизни мы вполне могли бы стать близкими друзьями. Впрочем, мы ими стали и в условиях лечебницы. Думаю, что он искреннее хотел общения со мной, а не делал это только из врачебной необходимости. Алексей Лосев ко всем больным обращался только по имени-отчеству, с подчеркнутым уважением. Он жалел каждого из нас, считая такими же полноценными людьми, личностями. Потому и были у него, как я понимал тогда, открытые и скрытые конфликты с Кощеем. Кто из них был выше во врачебной иерархии, я не разбирался.