... и незабудкой цветя (СИ)

— Мне нравится та реальность, — продолжает девочка, косо смотря на него. — Никогда не встречала более умиротворяющей картины. Порой я жалею, что родилась в другом месте, но... знаешь, и там не всё так хорошо, как кажется. Просто монстры того мира раньше нас поняли, что можно сближаться друг с другом, а не отдаляться.

— Неважно, — цедит он сквозь зубы. Увиденное до сих пор прожигает в груди дыру. — Это просто несправедливо. Почему есть миры, где наши воплощения счастливы, в то время как я... и Санс...

— Я думала об этом с тех самых пор, как попала сюда, — девочка не делает попыток успокоить его, но остаётся рядом. — Знаешь, что я поняла? Нет такого понятия как «несправедливость». Монстры в других реальностях счастливы не потому, что несчастны мы. Разные обстоятельства рождают разные поступки, и ад, Папирус... мы создаём его сами. Во всём, что происходило с нами, и что происходит, нужно винить только себя.

Он ничего не говорит. Девочка вздыхает, прежде чем снова покинуть его, вернувшись на своё место наблюдателя, где она садится, скрестив ноги.

— У нас есть вечность в запасе, — говорит она тихо. — Чувство, что гложет тебя изнутри — поверь мне, оно пройдёт. Всё проходит, Папирус.

— Я знаю, — выдавливает он сквозь зубы, — я знаю, но пока что не хочу избавляться от него.

— Решать тебе.

Это звучит почти как проклятье.

***

Двери появляются и исчезают одна за другой; Папирус давно забросил попытки сосчитать их. Он просто поворачивает ручку, распахивая очередной вход, и смотрит, смотрит, как на его глазах проживают жизни другие воплощения его самого. Какие-то реальности мелькают перед глазами на долю секунды, и он закрывает дверь, зная, что там нет искомого. Какие-то захватывают внимание, и Папирус часами — наверное, часами, в Пустоте трудно сказать, — сидит у порога, жадно ловя каждое движение двойников. Но, сколько бы миров он ни увидел, пока что нет ни одного, куда он с уверенностью пошёл бы.

Девочка остаётся позади. Порой Папирусу кажется, что она исчезла; он забывает о её присутствии. Но, стоит обернуться, она всё ещё там: невесомый взгляд скользит по его неподвижной фигуре, не тревожа и не отвлекая. Папирусу легко сосредоточиться на созерцании, во многом благодаря этому.

Реальностей действительно много. После той, первой, что прожгла в нём дыру, Папирус изучает множество других, и каждая по-своему приносит боль. Чуть меньшую, чем могло бы быть, но, в любом случае — он ощущает, как тоска постепенно накапливается, и как труднее и труднее становится открывать следующую дверь, заранее зная, что за ней окажется. Кто за ней окажется.

Санс всегда там. Радостный ли, печальный ли, страдающий, счастливый — он всегда там, за дверью, а рядом с ним — другой, разделяющий с Папирусом одно лицо. И, вне зависимости от того, какие их связывают отношения, это место неизменно занято, так что Папирус всё чаще задаётся вопросом о том, сможет ли хоть один из этих миров принять его, как родного? Сможет ли хоть один из Сансов полюбить его так, как это делал брат?

Чем дольше он сидит, чем больше дверей распахиваются, тем сильнее растёт в нём мрачное гнетущее предчувствие.

Нет.

Он видит мир, в котором он сам — наивный энтузиаст, мечтающий попасть в Королевскую Стражу. Папирус жадно глядит на эту реальность: видеть себя таким радостным и ничем не отягощённым непривычно. Он наблюдает за своим братом — за его братом, — что лениво спит на посту, встречая знакомых шутками, и впивается в его усталую добродушную улыбку, ловит хитрый проницательный взгляд. Этот Санс не такой, но более похожий; он шутит и бездельничает, он появляется из ниоткуда, он... более родной и знакомый, но у него уже есть свой Папирус, которого Санс любит. В этой реальности вновь нет места для чужого; Папирус с сожалением закрывает эту дверь, ища другую.

Потом он видит этого Санса ещё несколько раз. Видит его поднимающим со снега шарф, говорящим с человеком в светлом зале, плачущим у двери в Руины. Видит Санса, живущего в чьём-то чужом уютном доме; видит его опустевшие мёртвые глаза. Видит, как он умирает. Это зрелище уже не ново, но Папирус всё равно ощущает, как бегут по спине мурашки, когда кости рассыпаются в прах, и закрывает эту дверь, не досмотрев.

Есть много реальностей. Есть много миров, почти повторяющих друг друга. И в каждом из них, понимает он, почти в каждом Санс страдает больше остальных — по крайней мере, это то, что Папирус видит, открывая и закрывая двери. Во всех мирах, кроме того, самого первого, на Санса возложена самая тяжкая из всех ролей.

Он видит мир, в котором брат — король, и его печальная улыбка вымученная и дрожащая.

Он видит мир, где брат убивает, и его руки полны чужого праха, а душа трескается кусками от собственного безумия.

Он видит мир, в котором по черепу брата бегут трещины, сворачиваясь в пробоину на затылке. Его кровавые глазницы горят нехорошей жаждой, когда топор вонзается в человека — этот монстр и наполовину не тот, кого Папирус знал, но это тоже Санс. Как бы то ни было.